А в 1936 или 1937 году я оказался в гостях у Шульгина —это один из двух деятелей Четвертой Государственной думы, который принимал отречение императора Николая II.
—И что, все они, как показывают в кино, плакали при слове «Россия»?
— «Что происходит в России?»—это единственный вопрос, который людей действительно интересовал. Среди эмигрантов, которые жили в Югославии, не было таких, которые свое будущее видели за границей. все их мысли и разговоры всегда были связаны с родиной.
после окончания начальной школы в Скопле я был отправлен на учебу в Белград в русско-сербскую гимназию, в которой преподавался сербский язык, а также литература, история и география Югославии на сербском языке. все остальные предметы давались на русском. преподавательский состав состоял из эмигрантов, и ученики процентов на 80-90 тоже были дети белоэмигрантов. но во всех классах были и югославы, потому что любовь к России там традиционна. Она не охватывает всех и вся, но русофилов действительно было очень много, и они даже в условиях того времени предпочитали давать детям русское образование.
В Югославии было несколько учебных заведений для русских. Гимназия одна—она делилась на мужскую и женскую. Кроме этого, штук пять кадетских корпусов. Демократически настроенная часть эмигрантов посылала своих детей в гимназию, а более категоричная — в корпуса. И учителя делились таким же образом. Если говорить об умонастроениях преподавательского состава, то здесь первую скрипку играли меньшевики и эсеры.
нашим классным наставником был преподаватель Елачич. по происхождению он был хорватом, но его прадеды давно эмигрировали из Хорватии в Россию, поэтому сербского языка он не знал, был чисто русским. он, например, со скандалом вел преподавание географии не России, а СССР, потому что считал, что такой страны—Россия больше нет, и поэтому дети должны изучать географию Советского Союза. Это вызывало немало нареканий, даже преследований, но руководство гимназии согласилось, и у нас велось преподавание географии СССР.
В гимназии я проучился восемь лет. На улице с мальчишками играл, общался с ними на сербском языке, поэтому этот язык знал довольно прилично.
—Вас, конечно, переделали на югославский манер в какого-нибудь Мерича?
— Нет, мое прозвище было Сивка. По аналогии: Мери — сивый мерин...
Родители тоже переехали в Белград после того, как прогорел ресторан, а я сильно заболел. Началось с кори, а потом плеврит и воспаление легких. Мать приехала в столицу, чтобы быть при мне, а потом туда перебрался и отец. Он работал поваром, так что школа Аракелова не пропала даром. Через некоторое время мать устроилась прислугой. потом они оба работали у одного английского дипломата: отец—поваром и садовником, а мать—уборщицей. Дипломат жил на вилле, нам там отвели комнату. Меня забрали из интерната. питались тем, что оставалось от господ. Работы не было. Нигде. Никакой.
Такого настроения, что, мол, я сын прислуги и поэтому хочу быть господином, у меня никогда не наблюдалось. Одно время я хотел стать лесником, потом — агрономом, любил мастерить.
Эстонский язык за эти годы забыл абсолютно. У нас оставались родственники в Эстонии, причем довольно тесное общение было с родней по материнской линии, хотя они не были эстонцами. С родственниками со стороны отца не общались. Какая-то переписка у него с матерью была, но очень эпизодическая.
В 1938 году, дождавшись, когда я окончу гимназию, родители решили вернуться в Эстонию.
—Почему?
— Главная причина возвращения была в том, что в Югославии очень четко чувствовалось приближение войны. Я прекрасно помню те дни, когда произошел аншлюс Австрии. На всех улицах на стенах домов надписи на сербском языке: «Осторожно! Гитлер на границе!» Всем было ясно, что через год-два война обязательно начнется. Причем все были уверены, что основными противниками в этой войне будут гитлеровская Германия и Советский Союз. В русской эмиграции оживленно обсуждалось, на чьей стороне в этом случае быть. Согласия в этом отношении не было—нахо-дились такие, которые потирали руки и надеялись, что Гитлер отвоюет потерянную Россию. Но эти настроения не были господствующими. Большинство было все-таки убеждено в том, что в этом случае мы должны стоять на стороне России. Какой бы она не была—советской или несоветской—но она Россия...
Поэтому мы решили, что нужно возвращаться, поскольку в условиях войны оставаться в чужой стране, да еще между молотом и наковальней, не хотелось.
Да и жить в Югославии было трудновато. Отец и мать работали у английского дипломата до 1934 года. Потом он уехал в Китай. Отец поступил работать поваром на рудник. Затем сошелся с каким-то русским бухгалтером, скопившим за долгие годы капитал, который он доверил отцу для открытия небольшого, всего на четыре комнаты, пансионата в Дубровнике. Пансионат прозябал—это была очередная авантюра. А тут бухгалтер ушел на пенсию, и услуги отца оказались ненужными. На работу ему устроиться было вообще невозможно. Отец немножко подрабатывал машинописью: брал работы на дом и печатал на машинке. Понято, что жить нормально, имея лишь такой источник существования, было невозможно. С работой становилось все труднее. А тут еще приближение войны. Нужно было обладать исключительной способностью отвлекаться от всего серьезного для того, чтобы не чувствовать этого — по газетным новостям и самому ходу событий.
«Стало ясно, что скоро начнется кровопускание»
Возвращение в Эстонию. Смена власти. Дыхание войны
—Югославию покидали легко?
— В юном возрасте смена обстановки, перемены такого рода только приветствуются!
Родители предпринимали практические попытки возвращения в Эстонию через Советский Союз. Они хотели посмотреть: что же в действительности из себя представляет СССР? Но это была абсолютно неосуществимая идея.
Мы возвращались в Эстонию через Восточную Европу. Начали поездку на речном корабле по Дунаю от Белграда до Будапешта, где побыли дня три. Весь дальнейший путь проехали поездами. Сначала через Чехословакию отправились в Польшу, неделю прожили в Варшаве. Потом на день останавливались в Риге и, наконец, в начале июля 1938 года добрались до Эстонии.
Границу пересекали где-то часа в четыре утра. Я уже был на ногах. Первая встреча с родиной была у меня на перроне Валгаского вокзала. Кроме полицейского, никого не помню. Он был такой... внушительный. Все было красиво.
Когда ехали на поезде до Таллина, я всю дорогу смотрел в окно. За что цеплялся взгляд? Ухоженность, приглаженность, причесанность. И, прямо скажу, больно скучно. В Югославии всюду чувствовалась широта натуры. А в Эстонии—все в рамках.
Ближе всего мне была эстонская природа: этот песочек, эти сосны, эта мягкая травка. На юге-то она ведь не мягкая, там колючек полно, а тут все хорошо, мусор нигде не валяется. Обучаясь в русских учебных заведениях, общаясь на 90 процентов с русскими, я больше чувствовал себя русским, чем эстонцем, и Эстонию как родину тогда не воспринимал.
После возвращения в Таллин отец некоторое время был без работы, подрабатывал подавальщиком в столовой. Но через некоторое время устроился экономом, то есть завхозом торгово-промышленной палаты. Ни о какой квартире мы и во сне не могли мечтать, поэтому жили у бабки по отцу, но не сошлись характерами. потом меня определили жить к тетке, младшей сестре моей матери.
Оказавшись в Таллине, я получил возможность слушать советские радиопередачи. В Югославии для нас радио было недоступно, а здесь это был обычный бытовой прибор. Появились в продаже советские газеты. Я покупал их и, читая, в высшей степени сомневался: сколько же в них пропаганды, а сколько правды? Что там есть пропаганда, я не сомневался, но как узнать, где граница?
Поболтавшись на родственных хлебах, пошел работать учеником слесаря, потому что хотел поступать в политехнический институт. Готовился к отбыванию воинской обязанности, потому что весной 1939 года меня должны были призвать в армию, но не призвали из-за незнания эстонского языка. Призвали осенью.
