—А в каком году все вернули?
— в 1956-м. Через несколько месяцев состоялся 19-й съезд партии, в адрес которого я написал апелляцию. получил ответ в одну строчку: ознакомились с вопросом, оснований для пересмотра решения не нашли. Дошло время до 20-го съезда. Я снова составил апелляцию и отправил в адрес съезда. Шел уже 1955-й год. Через пару недель меня вызвали в горком партии, где сообщили, что мое дело будет рассматриваться снова.
на 20-й съезд поступило много апелляций, поэтому съезд принял специальное решение—рассматривать эти вопросы в местных партийных органах. Мой вопрос рассматривался в алтайском крайкоме партии. приехал инспектор из кпк. начали разбираться. Меня спрашивают: «вас что, пытали, что вы это признательное заявление написали?» отвечаю: «нет, не пытали. но вы сначала почитайте, что там написано».
он начал читать: понятно, понятно. и говорит: «Знаете, я не хочу показывать вам этих материалов, потому что у вас может очень измениться отношение к человечеству. вот только одно свидетельское показание покажу, потому что написано оно работником органов внутренних дел, что особенно удивительно. Чтобы Вы, когда встретитесь с этим человеком, смогли пожать ему руку не только от своего имени, но и от имени партии». А это был начальник политотдела батальона связи, в котором я служил... «Никакого нового дознания вести не нужно, потому что все основные обвинения, которые вам были предъявлены, опровергаются самими этими же материалами».
Секретарем обкома тогда был Пысин, впоследствии он стал министром сельского хозяйства. Вот встает он на бюро обкома и говорит: есть такое предложение—восстановить Мери в рядах партии и объявить выговор. Подымает руку второй секретарь, Георгиев: «Почему восстановить—понятно. Это аргументировано. А выговор-то за что?» Пысин ему отвечает: инспектор указывал, что остаются некоторые вопросы, по которым материалов нет—например, непонятно, чем занимался отец Мери в 20-е годы? Спрашивают, что об этом думаю я. Я отвечаю: «Знаете, я апеллировал к 19-му съезду партии, и к 20-му съезду. Ни в той, ни в другой апелляции нет ни слова просьбы о восстановлении. И там, и там я требовал восстановить истину. А вот после этого партия будет решать—восстанавливать меня или не восстанавливать». Пысин говорит: делать нечего, значит будем продолжать следствие. Я подумал: ну, теперь затянется еще лет на пять. Потому что в Югославии архивы поднимать—Бог ты мой... Месяца через два вызывают снова. В Югославии живых свидетелей нашли! Пысин подходит ко мне, жмет руку и говорит: «Ну, Арнольд Константинович, самое лучшее, что мы и Вы можем сделать, это забыть об этом раз и навсегда, как будто бы этого и не было»...
Месяца через три меня вызвали к председателю облисполкома в Горно-Алтайске, который зачитал решение Президиума Верховного Совета СССР о восстановлении меня в звании Героя Советского Союза и возвращении всех орденов и медалей.
—Их вернули в том же пакете, в котором Вы их сдали?
— Нет. Удостоверение было пробито скоросшивателем, для того, чтобы вшить в дело. А вот номерок на звездочке пришлось перебивать: та, которая мне была вручена, была уже переплавлена. А на новой был очередной номер, который ликвидировали, и восстановили мой ста-рый—513-й.
Вскоре меня вызвали в Барнаул, на заседание в Алтайский крайком партии, где сообщили, что с восстановлением меня в партии решили сохранить за мной партийный стаж за все те годы, что я находился вне партии.
После возвращения в Горно-Алтайск меня вызвали в обком партии и предложили перейти на партийную работу. И дальше состоялся любопытный диалог:
—А собственно говоря, с чего бы это вдруг на партийную работу? Я сейчас работаю учебным мастером в Педагогическом институте. Я должен закончить Высшую партийную школу, мне остался один семестр. Это моя основная задача. Всякая партийная работа мне только будет мешать.
—Да нет, нам нужно, чтобы Вы перешли на партийную работу. Сейчас у нас есть только вакансия заместителя заведующего отделом промышленности, но как только освободится первая руководящая должность, мы переведем Вас в руководство.
— Подождите, а что случилось? С чего это вдруг?
— Вы сами же должны понять, что это не наша инициатива. Перед нами такую задачу поставил крайком. А от них этого требует Москва.
И вот когда мне сказали «Москва», я понял, что новые настроения доходят и до Горно-Алтайска. Я уже заметил, что тогда не по заслугам и не по способностям начали выдвигать на руководящие должности комсомольцев 40-х годов, к которым и я принадлежал. Когда заместителем заведующего агитпропа ЦК КПСС назначали человека с четырьмя классами образования, то это, конечно, вызывало некоторое недоумение... А таких назначений было много.
Хрущев разоблачил культ личности Сталина, что не все поддержали. У меня возникло подозрение, что во главе тех сил, которые тогда боролись за восстановление культа личности, наверняка должен был стоять Александр Шелепин, который при мне был сперва секретарем Цк комсомола по кадрам и оргвопросам, а потом—вторым секретарем Цк вЛкСМ. Затем пошел на партийную работу, три года возглавлял Госбезопасность, стал членом политбюро, председателем оргбюро Цк партии, то есть по своему удельному весу явно вышел на второе место после Хрущева. Шелепин—человек умный, жестокий, очень решительный, с учетом всех обстоятельств, пожалуй, был единственным, кто был способен на восстановление культа личности Сталина в той или иной форме. после Шелепина председателем Госбезопасности стал владимир Семичастный, который до этого был вторым секретарем Цк вЛкСМ. Шелепин, державший в своих руках все кадры и оргвопросы, и Семичастный во главе Госбезопасности—все это объективно вело к неизбежности попыток восстановления культа личности.
Для меня совершенно была ясна объективная необходимость прекращения всех тех извращений, которые культивировались при Сталине. и влипнуть в эту авантюру, извините, было не для меня.
а через полтора года я вернулся в Эстонию, где меня через некоторое время назначили заместителем министра просвещения. За это время мне несколько раз передавали, что звонил Шелепин и спрашивал, почему я ему не звоню и не захожу. А я думал: зачем мне это удовольствие нужно?
в 1965-м году я поехал в Москву на юбилей победы. Участвовал там во всех мероприятиях. прощальный банкет проходил в кремлевском дворце. Я стоял сбоку у столика, закусывал, беседовал. С другой стороны стоял молоденький парень, секретарь какого-то обкома комсомола с Украины. и вдруг этот парень говорит: «Смотрите, смотрите, Семичастный сюда идет! Я обязательно пожму ему руку». Я подбадриваю: «Давай, давай». он срывается и бежит... Тот со скучающим видом поводит глазами и вдруг видит меня: «Арнольд, это ты, что ли?» Обнялись, расцеловались. Он меня потянул к Шурику (у Шелепина прозвище было—«железный Шурик»). идем. А Семичастный допытывает: «Мы столько раз тебя вызывали сюда, столько раз приглашали, чтобы ты обязательно зашел к нам в Москве. Скажи, почему ты скромничаешь? У скромности тоже должен быть какой-то предел!» Я отвечаю: «все очень просто. У меня был один партийный дядька (я старшего Аллика имел в виду), так одно время он был у меня начальником и занимался моим воспитанием и неоднократно мне говорил: «а главное, молодой человек, никогда не забывай: чем выше обезьяна залезает на дерево, тем ярче сверкает ее красная задница».
Семичастный обалдел, вытаращился на меня, отстранился, помотал головой, потом подошел, обнял и говорит: «ой, Арнольд, Арнольд, умный же у тебя был партийный дядька! представь себе мое положение (это председатель союзного кГБ разговаривает с человеком, обвинявшемся в антисоветской деятельности!). вызывает меня один: «Собирай материалы на того». Что поделаешь, приходится собирать. Завтра вызывает другой: «Собирай материалы на этого». представляешь?! приходится! Арнольд, Арнольд, собираю я материалы, а сам думаю: «Долго ли еще продержится моя голова?!»»
на этом и распрощались—банкет подошел к концу, так что еще раз похлопали друг друга по плечам и разошлись. никакого Шелепина мы, конечно, не нашли. Да никому это и не нужно было.
