Тогда на этом все и закончилось. На заседании комиссии ЦК я, конечно, требовал встречи с Ярославом Изба. Мне отвечают: «Мы не можем Вас свести с Изба, потому что он уже давно заслужил наказание за свою антисоветскую деятельность. Что мы Вам, из гроба его достанем?» Я сказал, что не только все, что касается меня—ерунда, но и те обвинения, которые предъявлены Ярославу Изба, тоже являются надуманными. Одним словом, помурыжи-ли меня с полгодика и закончили, признав эти обвинительные материалы клеветническими.
Примерно через год, в 1948 году, материалы, которые были в ЦК компартии Эстонии, появились в ЦК ВЛКСМ в Москве. Там этим делом занимались два дня и тоже пришли к выводу, что за этим ничего серьезного нет.
После этого, в 1949 году, меня избрали в состав ЦК Компартии Эстонии и ЦК ВЛКСМ и направили на учебу в ВПШ в Москву. Учеба начиналась с 1 сентября, а где-то в августе меня вызвали в ЦК ВКП (б) на заседание комиссии партийного контроля, которое проводил заместитель председателя этой комиссии Шкирятов, и в третий раз предъявили все те же обвинения.
основой возникновения этого дела на уровне Контрольно-партийной комиссии ВКП(б) была докладная записка тогдашнего союзного председателя Госбезопасности, бывшего руководителя СМЕРШа Абакумова, адресованная Маленкову. Я ее видел только один раз, это было в 1956 году. Насколько мне помнится, она была на одной странице, и там было написано, что органы Госбезопасности уже не первый год пытаются разоблачить врага, то есть меня, пролезшего в ряды партии и добившегося высокого поста, в действительности антисоветски настроенного и занимающегося организацией борьбы против советской власти. И резолюция Маленкова, которую я буквально не помню, но смысл был такой: не пора ли с этим делом кончать? В каком смысле кончать—оставалось решать Шкирятову, которому была переадресована эта докладная записка.
С сентября 1949 года до конца 1951 года шло следствие по моему делу. Раз в месяц меня вызывали, задавали очередные вопросы, я отвечал. потом говорили: «Теперь все это напишите». Шел домой, писал объяснения на 5-6 страницах. Отправлял. Месяца через два вызывали снова. Опять спрашивали. Например: почему я скрыл при приеме в партию, что обучался в белоэмигрантском учебном заведении в Белграде? Конечно, в анкете, которую я заполнял, я не писал, что это было белоэмигрантское учебное заведение. Писал—первая русско-сербская мужская гимназия в Белграде. Но красногвардейских гимназий в Югославии не было...
—И что, всего этого было достаточно для того, чтобы исключить Вас из партии и лишить звания Героя?
—Дело обрастало новыми «фактами» и обвинениями. Добавилось, например, что я выручил из тенет Госбезопасности своего дядю Георга Мери, что я якобы обратился с письмом в Госбезопасность с просьбой его освободить. понимаете, какое интересное дело: Молотов обращался неоднократно с просьбами освободить его жену— не освободили. Калинин просил, чтобы из лагерей освободили его жену—не освободили. А Мери написал записочку и немедленно дядьку вместе с семейством освободил... Это, между прочим, было серьезное обвинение: что я своими действиями помешал осуществлению советских законов.
Затем нашли дело Пузнера. Он был секретарем по школам таллинского горкома комсомола, а впоследствии «уличен» в связях с немцами во время оккупации и за это исключен из партии и уволен с работы. Это было представлено как мое сознательное засорение комсомольских кадров антисоветскими элементами. Ну, во-первых, не я принимал Пузнера на работу в горком комсомола. А во-вторых, пузнер был молодец, борец против фашизма, а не предавшаяся фашистам сволочь. И вот когда по этим обвинениям Пузнера исключили из партии и выгнали с работы, я встал во главе группы комсомольских работников, которые несколько месяцев дрались за его восстановление. Мы выясняли, что в действительности пузнер был молодец и ни в чем не виноват. А выгоняла пузнера как раз Госбезопасность.
Удивительно, но в том, что я—югославский шпион, меня не обвиняли. Мимоходом был разговор, но прямых обвинений в связях с югославами не было. помню, один из моих приездов в Москву в 1942 году был связан с выступлением на интернациональном митинге молодежи. выступающих было человек двадцать из многих стран мира. Там я познакомился с участником митинга велько влаховичем, представителем югославского комсомола и одним из секретарей киМа. он сражался в Нспании, был там ранен, прошел концлагеря во франции. из франции, минуя Югославию, попал в СССР. он потащил меня знакомиться с остальными югославами, которые находились в Москве. каждый раз, приезжая с фронта в Москву, я встречался с велько влаховичем. один раз он затянул меня в контору коминтерна, я даже познакомился с Димитровым. Я там бывал десятки раз. Мне старшие товарищи говорили: «как ты не боишься! Ты же голову свою на этом потеряешь!»
Два с половиной года шло следствие. последний допрос проводил новый следователь—Алехин, который предъявил мне обвинение в том, что я, будучи первым секретарем Цк комсомола Эстонии, создал подпольную молодежную антисоветскую организацию террористической направленности, в которой состояло более двухсот членов. он обвинил меня в том, что такого-то числа в таком-то месте я якобы проводил годовое собрание этой антисоветской организации, выступил там с программной речью, в которой говорилось о выводе Эстонии из состава Советского Союза и о создании двуединого эстонско-финского государства. в огромнейшем кабинете следователь Алехин сидел за письменным столом, а я рядом на стульчике. а у противоположной стены сидел специалист-психолог, который внимательно «читал» газету. Допрос продолжался около двух часов. И за все это время тот из-за газеты ни разу не выглянул и даже не перевернул страницу—так два часа и просидел, закрывшись. он изучал мою реакцию на эти бредни.
—У Вас есть предположения насчет того, чего именно они хотели?
— Госбезопасность интересовал не я. после дутого ленинградского дела органы начали подготовку нового. но нельзя же было одновременно с делом врачей-отра-вителей и большим антиеврейским шумом (евреев тогда объявили «беспачпортными бродягами») вести еще и эстонское дело! перебор получался. по-видимому, меня просто выбрали как возможного свидетеля обвинения по эстонскому делу. к этому меня нужно было подготовить. Сперва выгнать из партии, потом арестовать, затем ознакомить с методами следствия в Госбезопасности. То есть подготовить человека к тому, чтобы он давал любые показания против эстонских антисоветчиков. Это единственное объяснение.
—А чем закончилась история с Тапиком Изба?
— пока шло следствие, я неоднократно требовал встречи с ним. А так как мне все время в раздражении говорили, что это невозможно, у меня сложилось впечатление, что он расстрелян. и вдруг где-то в 1961-м году, когда я уже вернулся в Эстонию из Горно-Алтайска, заезжает ко мне один наш общий знакомый: ой, как мы все рады, что все эти недоразумения закончились! Да, между прочим, Тапик хочет с тобою встретиться, ты ничего против не имеешь? Я был огорошен этим абсолютно: а он что, жив? жив. Здесь? Да, в Таллине. Так, говорю, пожалуй, я с ним еще больше хочу встретиться, чем он со мной. но только я-то прекрасно понимаю, что не столько я из-за него сидел, сколько он из-за меня. но жена у меня этого понять не в состоянии, поэтому домой я его пригласить не могу, только на работу. появился. он рассказал, что после непрерывных допросов примерно в течение года он был отправлен в лагерь на колыму, а затем (я подсчитал, через 10-12 дней после моего исключения из партии, а это значит, что он там с 1947 года «загорал») его вызвали к начальству, вручили паспорт и сказали, что это проездной билет до Таллина. он не нашел в этом паспорте никакой отметки и обратился с вопросом: «А как я буду объяснять, где я провел это время?» ни справки, ни отметки—ничего! ответили ему так: если не хочешь ехать—можем тебя оставить здесь. Хотя я документы о том, что он был осужден на четыре года, видел. но он по каким-то причинам не хотел этого говорить.
