— Не будь таким подозрительным, — проворчал Тадеуш. — Теперь нам придется иметь дело с людьми, которые думают не так, как мы. Нам нужно учиться доверять им, поскольку они верили в нас.

— Прежде всего надо говорить правду, — заявил Павлик. И неожиданно перед ним возник образ Ани, которая проводила теперь свободные вечера дома, сидя неподвижно на кровати. Не читала, не разговаривала. — Правду, — твердо повторил он. — Зачем разводите в «Новых горизонтах» разные там дипломатии, взять хотя бы, к примеру, материал о Коте! дескать, он немало сделал для налаживания польско-советских отношений?

— Но так оно и было, — сказал Тадеуш.

— Хочешь взять Кота под защиту? Лондонская политика окончательно разоблачила себя и обанкротилась…

Тадеуш стоял у окна и по привычке барабанил пальцами по раме.

— Так, — наконец произнес он, — говоришь, обанкротилась. И я должен этому радоваться? Честно скажу тебе, — обратился он к Зигмунту, — не знаю. Теперь освобождается место, и мы… Так? Не прерывай! Но ведь был упущен огромный шанс…

— Мечтал о правительстве Сикорского в Варшаве?

— В Варшаве мы боролись с любым буржуазным правительством, но ведь здесь была армия, целая организация помощи, лелеяли надежду сотни тысяч человек, судьба которых…

— Странно слышать это от тебя, ведь ты же сам заявлял, что только мы способны…

— Конечно. А не испытываешь ли ты иногда страх, не боишься?

— Чего?

— Так все просто, ясно, очевидно?

— Коммунисты…

— Оставим на время великие слова. Мы находимся в самом начале. Что нас ждет? Сумеем ли мы вселить надежду в разочарованных и жаждущих людей, создать у них образ Польши, в которую бы они поверили? Если мы возьмем на себя эту ответственность… Поймут ли советские товарищи наши трудности, специфику нашей работы?

— И ты еще сомневаешься! О какой специфике ты говоришь?

Тадеуш не ответил, лишь нехотя пожал плечами.

— Давайте быть поскромнее, — вдруг вмешалась Ванда, — скромнее думать о нашей роли. Не забывайте о Польше.

Янка не принимала участия в дискуссии, читала письма, старательно укладывала и сортировала их.

— А вот тебе и неприятности, — сказала она, обращаясь к Ванде. — Ты помнишь Вирского?

— Помню. В тридцать седьмом году получил восемь лет тюрьмы.

— Теперь сидит в Ташкенте, польский военный суд приговорил его к пяти годам за агитацию среди солдат армии Андерса, и, в соответствии с соглашением, сидит в советской тюрьме, и его не хотят выпускать…

— Дай мне это письмо, попробую что-нибудь сделать.

— У тебя уже было столько таких дел…

С Рашеньским Ванда и Тадеуш встретились в «Гранд-отеле». Нашли столик — в обеденное время это было сделать легче, чем вечером, — за колонной, в глубине зала. Официант обслуживал безупречно. Ванда совсем не обращала внимания на еду, а Тадеуш выбирал блюда долго и старательно, зал оглядывал нехотя и без всякого интереса.

— Не люблю я эту забегаловку. И был-то здесь всего раз и с удовольствием никогда бы сюда не приходил. Непонятно, зачем было предлагать встретиться здесь. Кому нужна эта демонстрация?

— Нейтральная земля, — рассмеялся Рашеньский.

— А не будет у вас из-за этого неприятностей?

— У меня и без того их всегда достаточно.

— Мы читали, — сказала Ванда, — ваши репортажи из России. Написаны честно. В ваших статьях о польско-советских отношениях было также много правильных идей.

— Спасибо. Редко доводится слышать похвалу, а если и случается такое, то это меня больше всего и беспокоит. Могу, впрочем, ответить вам тем же — читал все номера «Новых горизонтов» и поэтому просил встретиться с вами. Там столько идей, от которых голова может пойти кругом. Вы понимаете, что значит перечеркнуть пятьсот лет истории Польши? — Он обращался к Ванде. — Я пытался представить себе Польшу, простирающуюся, скажем, от Щецина до Буга. Согласятся ли с этим поляки, разве можно сделать такой поворот в психологии людей?

— Но он необходим, — сказал Тадеуш.

— Я знаю: мы не можем воевать на два фронта, соглашение с Россией нам необходимо, твердо держаться Рижского договора — явная чепуха, но не слишком ли далеко вы заходите? Как вы представляете себе Польшу, каковы ваши концепции?

— Мы стоим за демократическую Польшу, — вмешалась Ванда, — которая сама решает свою судьбу, за проведение необходимых реформ…

— Это все одни лишь слова, — прервал ее Рашеньский. — А вы скажите тем людям, что в армии, тем, с Волыни, Подолии, Вильно, что они не смогут вернуться к себе домой…

— Надо иметь мужество сказать об этом, — заявила Ванда, — они должны понять. Нет счастья в доме, построенном на чужой земле.

— А мы и не говорим, что это легко, — добавил Тадеуш.

Рашеньский глядел на них с огромным напряжением. Официант наполнил рюмки.

— Не исключено, — буркнул журналист, — что я сижу с министрами будущей Польши.

— Все шутите, — улыбнулся Тадеуш.

— Как вы оцениваете нынешний тупик в польско-советских отношениях?

Ванда пожала плечами.

— Ваше правительство оказалось неспособным реализовать договор. Уход армии — это несчастье для всех оставшихся здесь поляков.

— Тогда кто? — спросил Рашеньский. Наступила тишина.

— Ну кто же тогда возьмет на себя все это? — повторил он. — Вы считаете, что наступило ваше время. У вас достаточно смелости?

— Не только у нас. — Ванда повернулась в сторону Рашенъского. — Но и у таких, как вы, понимающих ситуацию.

— Не знаю, понимаю ли я, почему должно было так случиться, и мог бы я вам поверить.

— Необходимо самому во всем убедиться, — улыбнулась она.

— Естественно, потому что для вас история будет проще: Андерс предал…

— А разве не предал?! — возмутилась Ванда. — Не предал союзника, польские интересы, поляков в России?

— Вы все упрощаете.

— Иногда упрощаем сознательно, — подчеркнуто заявил Тадеуш. — Потому что мы хотим простой вещи: вернуться в Польшу, ведя совместную борьбу с врагом.

— И возродить Польшу Кривоустого? Не окажется ли Кривоустый под чужим началом?

— Эта боязнь, — произнесла Ванда, — является следствием давних предубеждений и комплексов. Кому нужен Кривоустый, лишенный силы, веры, свободы? Он не мог бы даже поднять меча.

— Комплексы имеются с обеих сторон.

— Вы, между прочим, уже писали об этом, — добавила Ванда, — и правильнее всего как раз о комплексах.

— Оставим их в покое, — сказал Рашеньский, — давайте поговорим о чем-нибудь конкретном. Представьте себе, что Красная Армия освобождает Польшу. Что в это время может произойти? Какие у вас шансы заручиться поддержкой в Польше?

— В Польше создана партия.

— Слышал. Но ведь у этой партии нет шансов взять власть в свои руки.

— Если она сплотит вокруг себя…

— Это все слова, пани Ванда. Как можно реализовать программу того, что вы называете далеко идущими демократическими переменами? Как вы себе представляете перенос Польши, именно перенос на несколько сот километров…

— А если это окажется единственной программой, позволяющей независимое существование страны?

— Значит, ситуация без альтернативы? Хотите поставить Польшу в такое положение, когда у власти будете только вы, и никто больше? Без согласия самого народа этого не удастся сделать.

— Мы не заглядываем так далеко.

— Теперь вы отступаете.

— Нет, стараюсь быть конкретной. Мы думаем о находящихся в России поляках и устранении всех преград в польско-советской дружбе.

— С этим можно согласиться, хотя требуются некоторые уточнения. Вы знаете, что я противник всякого рода анахронизмов в польском политическом мышлении. А какую модель строя вы имеете в виду?

— Советский Союз выступает против экспорта революции.

— Вы уверены, пани Ванда? Действительно, выступает против?

— Несомненно. Мы считаем, что народ сам решит…

— Это главный вопрос, но такие слова приобретают ценность лишь тогда, когда они не расходятся с делом. А если народ сам вас отвергнет?