— Не пойдешь, его уже нет в Куйбышеве.

— Ах так! Смылся главный свидетель! Чья это игра?

— Аня, — сказал он, — подумай, ты же не сможешь пережить эту правду. Даже если не захочешь поверить, будешь постоянно помнить об этом, и это отравит тебе всю жизнь. Нельзя быть счастливым с человеком, который думает иначе, чувствует иначе и ненавидит твоих близких.

Она молчала. Ее вдруг охватила удивительная пустота.

* * *

Рашеньский добрался до Куйбышева, когда из Красноводска отправились в Пехлеви первые польские военные транспорты и Гитлер надменно заявил, что немецкая армия возьмет Сталинград, если бы даже он был прикован цепями к небу.

За несколько недель до этого посольство покинул Кот, Ромер еще не прибыл, и среди сотрудников, близких к прежнему руководству, царило настроение подавленности и безнадежности. Погода стояла прекрасная, и здание посольства, которое Рашеньский осматривал в сопровождении Евы Кашельской, при солнечном свете могло бы наводить на веселые мысли. В глаза бросалась ужасная теснота. В большой комнате, куда они попали, столы стояли вплотную друг к другу вдоль целого ряда шкафов. За столами сидели занятые работой несколько пожилых мужчин и женщин, с виду не обращавших внимания на вошедших, однако нетрудно было заметить в их глазах беспокойство, брошенные украдкой многозначительные взгляды.

— Тут все выглядело совсем иначе, — сказала тихо Кашельская. — Увидели бы вы посольство несколько месяцев назад или в самом начале… Приходили тысячи, да что я говорю, десятки тысяч писем… Сначала их просто бросали в шкафы, затем в этой комнате посадили более десятка человек, часто случайных, не только из числа персонала посольства, и мы отвечали на каждую просьбу, буквально на каждую. Сюда приезжали люди… Многие спали на полу. Это было не совсем обычное посольство. Теперь… пишут нам все реже, да и люди являются все реже.

— Почему?

Кашельская бросила на него иронический взгляд. — Вера в возможность. А теперь пройдем ко мне. Каким бы Кот ни был, — сказала она, когда они уселись в ее небольшой комнате, — но чего-то хотел, мы тоже хотели… взять хотя бы Прушиньского, меня… А теперь? Можете поверить, что решение о выходе армии застало врасплох даже посла? И сразу же был подорван наш авторитет. Я вижу это по письмам в редакцию «Польши».

Рашеньский молча слушал.

— Совсем заболталась… Вы устроились нормально, пан Анджей?

— Живу в «Гранд-отеле».

— Советнику удалось договориться. И надолго вы к нам?

— Не надолго.

— У вас исключительная привилегия смотреть на все как бы со стороны и сверху.

— Эта привилегия уже начинает беспокоить меня, — проворчал Рашеньский. — Значит, по-вашему, положение безвыходное?

— Оно возникло не сегодня. Я не наивная девица. Если вы были в Лондоне, то, должно быть, слышали обо мне различные сплетни…

— Слышал.

— Вот именно. Даже я, опытная интриганка, в жизни не видела такого множества интриг. Как русские должны относиться к нам? Мы боремся за каждого польского гражданина, независимо от его происхождения, а штаб объявляет набор всех, за исключением национальных меньшинств. Мы спорим по поводу переброски поляков на юг, а Андерс заявляет, что мы мешаем беженцам добраться до польской армии… Ведь речь идет о судьбе остающихся здесь поляков. Что станет с ними, когда уйдет армия и наш аппарат помощи окончательно развалится? Впрочем, зачем я говорю вам об этом? Разве это не смешно, что такая баба, как я, интересуется серьезными делами?!

Рашеньский слушал ее внимательно. Он не написал еще ни одной статьи, ни одного репортажа, кроме отдельных пометок для себя. Чувствовал себя беспомощным, пасовал перед действительностью, которая подавляла его множеством противоречивых оценок, разнообразием фактов, мнений, прогнозов. Могла ли остаться армия? Чего, на самом деле, хотят русские? Какова будет судьба десятков тысяч поляков в Советском Союзе? Андерс говорил: «гибель»; Валицкий говорит: «отчаяние». Какую роль играют здесь коммунисты? Какое значение имеют мелкие интриги среди сотрудников посольства?

Немцы наступали на юг. Смогут ли русские остановить их? Страна, которую он видел во время своей двухнедельной поездки, боролась и жила только войной. Действительно ли польские дивизии могли иметь в этом деле большое значение?

Кашельская разливала коньяк по стаканам. Ее иронический и слегка агрессивный тон в некоторой степени сглаживал раздражение и разочарование.

— Я все говорю, говорю а не знаю, под каким соусом вы будете писать или докладывать. Лирически о профессоре, который хотел добра, а плохие люди мешали ему? По-мужски о генерале, который с изумительной отвагой, как это делали еще старые вожди, вывел армию из оказавшейся под угрозой страны? А может…

— Не смейтесь надо мной, пани Ева.

— А что нам еще осталось? Больше всего мне хочется смеяться над теми, кто считает польский вопрос пупом земли. Несколько дней назад в Москве был Черчилль. Прибегает ко мне наш уважаемый советник и говорит. «Можете себе представить, пани Ева, что Черчилль в беседах со Сталиным вообще не поднимал вопрос о Польше. Не обмолвился ни единым словом, знаю об этом из самого надежного источника, от самого английского посла». Как будто у них не было других, более важных дел! Мы постоянно испытываем чувство разочарования. Ну как?

— Не знаю еще, — сказал серьезным тоном Рашеньский. — Может, сейчас и не удастся написать ничего разумного, оставим это на будущее.

— Когда те, кому суждено погибнуть, погибнут, а те, кто…

Ева резко встала, опрокинув стакан с коньяком.

— Извините, — сказала она. Подошла к окну, отвернув от Рашеньского лицо.

— Что случилось, пани Ева?

— Ничего особенного. Я не люблю разливать спиртное.

Она села и, казалось, снова успокоилась.

— Вы знали поручника Радвана?

— Радвана? Да, знал. Познакомился с ним в Татищеве, когда приезжал с генералом Сикорским. А почему вы спросили о нем?

— Да так просто. Видите ли, есть такой тип людей, которые дорого платят, но есть и такие, которые увиливают от уплаты по счетам.

— Кого вы имеете в виду?

— К первому типу отношу Радвана, а ко второму…

— Может, меня? — улыбнулся Рашеньский.

Кашельская не ответила. Некоторое время спустя, выпив еще коньяку, прошептала, не глядя на него:

— Как можно спасти человека, который не замечает надвигающуюся на него опасность и ничего не понимает, буквально ничего?

— Женщины обычно спасают мужчин для себя. Она снова резко отставила стакан.

— Нет, я хотела спасти его не ради корысти. — Ева вдруг разразилась смехом. — Извините, пан Анджей, выпила немного лишнего. Кстати, не исключено, что у меня к вам будет просьба.

— Слушаю вас.

— Это потом. Какие у вас планы?

— Хотел бы поговорить с местными коммунистами.

— Даже так? Не думаю, что Сокольницкий будет от этого в восторге. Мы официально не признаем их существование.

— Но они все-таки существуют. А теперь…

— «Теперь, теперь»! Не хочу о них слышать, понимаете! Вы, кажется, не поддаетесь на их аргументы, — она заговорила негромко, в своем обычном ироническом тоне, — но будьте осторожны. Впрочем, они, может, вовсе не захотят разговаривать с вами.

Они-то хотели. О предложении лондонского журналиста Ванда сообщила Тадеушу, Янке и Зигмунту. Она стояла у стола над огромной кипой нераспечатанных писем, какая-то беспомощная и несмелая. На конвертах виднелись штемпели различных республик, далеких южных и северных городов Узбекистана и Коми АССР.

— Каждый день их приходит все больше и больше, — сказала Ванда тихо, — я уже боюсь этих писем.

Зигмунт пожал плечами, Тадеуш старательно протирал стекла очков.

— Я займусь ими сама, — сказала Янка с присущим ей оптимизмом, — и отвечу на все.

Ванда улыбнулась.

— Так будем беседовать с Рашеньским? — спросила она уже обычным тоном.

Тадеуш кивнул:

— Стоит, интересный тип, читал его репортажи.

— Только будьте осторожны, этот интересный тип будет записывать ваши слова, а потом их переиначат. — Павлик, как всегда, был недоверчив.