Тема отмщения проходит красной нитью через весь роман. Так, обычай кровной мести кавказских горцев многократно упоминается с одобрением. В романе простые люди Грузии горят желанием отомстить высокомерным русским завоевателям, которые захватили страну, ограбили и унизили ее народ. Сам Шамиль — «железный человек», храбрый военачальник, обожаемый своими сторонниками, — предстает как руководитель народного движения мстителей, который «олицетворял собою гнев народный»²⁸. Иаго и Коба страстно желают отомстить не только непосредственным угнетателям (Гирголе и исправнику), но одновременно и русским властям, поддерживающим таких негодяев. И они видят в служении Шамилю ниспосланную небом возможность принять участие в коллективном акте отмщения. Таким образом, роман «Отцеубийца» не только дал Сосо идеализированный образ героя в роли мстителя, но и убедил его в том, что свершившийся акт — триумф отмщения — достойное дело, которому можно посвятить жизнь.

И наконец, в романе присутствовалаочень важная социальная тема. Описывая конфликт между грузинами и русскими, автор показывал грузинское общество

разделенным по классовым признакам. Войско Шамиля, писал Казбеги, состояло из горцев и простых крестьян, чьи селения были сожжены, урожаи уничтожены, а жены обесчещены русскими завоевателями. В то же время грузинские князья и другая знать, стремившаяся к почестям и выгодным назначениям, которые позволили бы им жить подобно европейским аристократам, сражались на стороне Воронцова. Крепко связанные с традиционными институтами крепостничества, грузинские феодалы были готовы ради своекорыстных интересов пожертвовать благополучием родины. Наблюдая это, неграмотный горец Шамиль понял, что следовало бы распространить на всех грузин ту свободу и равенство, которыми пользовались его соплеменники-чеченцы, никогда не бывшие крепостными. Таким образом, с некоторой натяжкой можно сказать, что Шамиль у писателя Казбеги, как и Коба, выступает за новое социальное устройство. Когда, например, деревенская женщина обращается к Кобе с просьбой о защите от Гирголы, то в авторском комментарии говорится: «Странно! При организованном управлении, когда начальники, диамбеги, судьи, приставы и всякие другие чиновники наводнили страну, как муравьи, и делали вид, что чинят правосудие, простая, ни в чем не повинная женщина умоляла человека, совершившего убийство, защитить ее от несправедливости!»²⁹ Хотя подобные высказывания и не являлись прямыми призывами к социальной революции, они подталкивали мысль читателя в данном направлении. Подростку с таким происхождением, как у Сосо, хотевшему быть Кобой, они могли внушить (или по крайней мере подготовить почву для этого) представление о герое как о революционере.

.$ г⁴

Семинарист

Когда четырнадцатилетний Джугашвили в августе 1894 г. вошел в каменное 3-этажное здание Тифлисской духовной семинарии, он оказался в мире, существенно отличавшемся оттого, к которому привык в Гори. Около шестисот учеников, практически все время (за исключением примерно одного часа в послеобеденное время) находившихся взаперти в строении казарменного типа, которое некоторые называли «каменным мешком», вели строго регламентированную жизнь: в 7.00 — подъем, утренняя молитва, чай, классные занятия до 14 00, в 15-00 — обед, в 17.00 — перекличка, вечерняя молитва; чай в 20.00, затем самостоятельные занятия, в 22.00 — отбой. Наряду с другими предметами изучали теологию, Священное Писание, литературу, математику, историю, греческий и латинский языки. По воскресеньям и религиозным праздникам подросткам приходилось по три-четыре часа выстаивать церковные богослужения. Обучение велось в монотонной и догматической манере, которая подавляла всякие духовные потребности. Во главе угла, как и в Гори, была русификация. На занятиях не только вменялось в обязанность говорить по-русски, но запрещалось также читать грузинскую литературу и газеты, а посещение театра считалось смертельным грехом³⁰.

Положение усугублялось еще и тем, что в семинарии действовала система доносов, постоянной слежки со стороны монахов, угроз заключения в «темную комнату» за нарушение суровых правил. В 1931 г. в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом Сталин пояснил, что стать революционером-марксис-том его побудили «издевательский режим» и «иезуитские методы» в семинарии. На вопрос Людвига, не признает ли он положительных качеств иезуитов, Сталин ответил: «Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод — это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство, — что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 часов звонок к чаю, уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комнаты, оказывается, что уже за это время все обыскали и перепотрошили все наши вещевые ящики... Что может быть в этом положительного?»³¹ Как видно, воспоминания все еще были мучительными. «Издевательский режим», вне всякого сомнения, способствовал превращению семинариста Джугашвили в революционера. Но здесь сыграли свою роль и другие обстоятельства, и прежде всего тот факт, что неповиновение превратилось в семинарии уже в традицию.

Это заведение давно поставляло не только рожденных в Грузии священников Русской Православной Церкви, но и молодых грузинских революционеров. Отчисления по политическим мотивам часто имели место еще в 70-е годы XIX столетия, когда многие студенты использовали полученные знания русского языка для изучения народнической литературы, поступавшей из России. С этого времени начали действовать тайные группы самообразования и дискуссионные кружки, возникать стихийные протесты. В 1885 г. был исключен слушатель, будущий руководитель «Месаме-даси» Сильвестр Джибладзе, избивший русского ректора Чудецкого, который называл грузинский «собачьим языком»³², а на следующий год этого ректора убил другой исключенный семинарист. Недельная забастовка студенческого протеста возникла в 1890 г., еще одна — в конце 1893 г. В последнем случае семинаристы требовали прекратить слежку, уволить особенно ненавистных преподавателей и наряду с русским вести преподавание на грузинском языке³³. В ответ власти закрыли семинарию на месяц и отчислили 87 слушателей, причем 23 запретили проживать в Тифлисе. В числе высланных вожаков был и Ладо Кецховели, посещавший в Гори то же самое училище, что и Джугашвили, и повлиявший на более молодого товарища при выборе им профессии революционера.

Когда Джугашвили через несколько месяцев после забастовки прибыл в семинарию, отголоски бунта еще ощущались. С первых дней Сосо невзлюбил семинарию. Будучи в первый раз на каникулах в Гори, он в одной из кондитерских жаловался знакомому на семинарские порядки и поведение монахов³⁴. Вскоре вместе с другими слушателями, среди которых был и его приятель Иремашви-ли, Сосо принял участие в создании подпольного кружка молодых социалистов. К тому времени изменилось и его отношение к учебе. Он уже не старался быть первым; преуспевал только по двум предметам (гражданской истории и логике), которые его особенно интересовали, а остальным уделял лишь столько внимания, сколько требовалось, чтобы получить переходной балл³⁵. Его манера держаться и отношение к товарищам также переменились. Друзья-семинаристы, которые помнили Сосо живым пареньком, довольно веселым и общительным, теперь видели его серьезным, сдержанным, погруженным в себя. Давид Папи-ташвили вспоминал: «После вступления в семинарию товарищ Сосо заметно изменился. Он стал задумчив, детские игры перестали его интересовать». В аналогичном смысле высказался и Вано (младший брат Ладо Кецховели), хорошо знавший Сосо. Он заметил: «В этот период характер товарища Сосо совершенно изменился: прошла любовь к играм и забавам детства. Он стал задумчивым и, казалось, замкнутым. Отказывался от игр, но зато не расставался с книгами и, найдя какой-нибудь уголок, усердно читал»³⁶. У молодого Джугашвили начали проявляться скрытность и угрюмая отчужденность, характерные для него в более поздние годы. Приобрел он известность и тем, что легко обижался даже на шутки. Серго Орджоникидзе, соратник по революционной работе в Грузии, вспоминал, что Сосо имел «обидчивый характер» еще в юности и что друзья по Тифлисской семинарии удивлялись по поводу этой, по их мнению, совершенно негрузинской черты характера Джугашвили. «Коба не понимает шуток, — с грустью говорили они. — Странный грузин — не понимает шуток. Отвечает кулаками на самые невинные замечания»³⁷.