В августе 1934 г. состоялся I съезд советских писателей, который мог показаться предвестником либерализации в сфере культуры. Правда, упоминание сталинского определения писателей как «инженеров человеческих душ» в кратком вступительном слове Жданова следовало бы расценить как знак того, что очень скоро литературное творчество будет полностью контролироваться партией, но тогда главным событием сочли основной доклад Горького. Лейтмотивом доклада было многообразие литературных форм и течений при условии лояльности к советской власти. На съезде выступили Бухарин и Радек. Внушал надежды и хороший прием, оказанный беспартийным писателям, которые составили 40% общего количества (600) делегатов. По вопросам драматургии на съезде выступили Алексей Толстой, а также такие известные беспартийные литераторы, как Бабель, Олеша и Пастернак. Из заключительного слова, с которым на съезде выступил Горький, писателям стало ясно, кому они обязаны столь благожелательным отношением: «Года два тому назад Иосиф Сталин, заботясь о повышении качества литературы, сказал писателям-коммунистам: “Учитесь писать у беспартийных”»39.
Незадолго до открытия съезда Сталин пошел еще на один маневр. На этот раз — чтобы создать впечатление правителя, принимающего близко к сердцу интересы литературной братии и судьбы ее членов. Как упоминалось выше, поэт Осип Мандельштам был арестован в середине мая 1934 г. за антисталинское стихотворение. Жена Мандельштама Надежда и Борис Пастернак обратились к Бухарину, в то время редактору «Известий», с просьбой заступиться за Мандельштама и облегчить его участь. Бухарин послал Сталину письмо с припиской, в которой говорилось, что Пастернак очень огорчен арестом Мандельштама. Однажды поздно вечером в июле, незадолго до начала съезда, в московской коммунальной квартире, где жил Пастернак, раздался телефонный звонок из Кремля. Звонил Сталин.
Сталин сказал, что дело Мандельштама рассмотрено и все будет хорошо. Он даже упрекнул Пастернака за промедление. «Если бы я был поэтом, — сказал Сталин, — и мой друг, поэт, попал в беду, я бы все сделал, чтобы ему помочь». Пастернак хотел возразить, но Сталин перебил: «Он ведь гений — или нет?». Позже Пастернак позвонил секретарю Сталина и спросил, следует ли ему держать этот разговор в секрете. Ему ответили, что в этом нет никакой необходимости. В своих мемуарах Надежда Мандельштам совершенно справедливо отмечает, что Сталин явно хотел, чтобы об этом разговоре узнало как можно больше людей40. Если мотивы и значение ночного звонка Сталина не были правильно поняты в то время и еще долго вызывали споры, то только потому, что его поступок не рассматривался в контексте политики разрядки, которую он проводил в рамках заговора сверху. Сталину хотелось, чтобы писатели видели в нем заботливого покровителя искусств, человека с поэтической душой. Мандельштам был всего лишь сослан и благодаря этому до времени избежал худшей участи.
Проявлением политики внутренней разрядки было и укрепление законности. Сталин хотел уверить служащих, специалистов и простых людей в том, что они ограждены от произвола властей на местах. Прокуратура получила статус независимого всесоюзного органа (1933), и на нее был возложен надзор за законностью действий административных органов, включая ОГПУ. На свободу выпустили немало осужденных за незначительные преступления и проступки. Органы безопасности, по слухам, получили указание не арестовывать инженеров и военнослужащих без ордера на арест или согласования с ЦК в каждом отдельном случае41. Прокуратуру в то время возглавлял старый большевик Иван Акулов. Он энергично взялся за реабилитацию специалистов, осужденных без убедительных доказательств вины. Вышинский, человек Сталина, был заместителем Акулова и занял его место в 1935 г. Судя по рвению Вышинского, за новой политикой в области уголовного преследования и судопроизводства явно стоял Сталин. Вышинский осудил «обвинительный уклон», предполагавший незамедлительный приговор по любому делу, и строго указал работникам юстиции на недопустимость необоснованных арестов, незаконной конфискации имущества и других нарушений прав граждан, которые дискредитируют власть в глазах народа42.
Реорганизация карательных органов в июле 1934 г. в рамках кампании по укреплению законности и устранению недостатков в судебной практике легко сошла за реформистскую меру, направленную на введение их деятельности в русло законности. Ничего не говоря об ослаблении накала борьбы против изменников, «Правда» в редакционной статье по этому поводу сообщала о стабилизации режима. А в редакционной статье «Известий», написанной самим Бухариным или под его руководством, говорилось, что раньше террор был нужен для подавления действительно имевшего место сопротивления врагов, но теперь враги внутри страны в основном побеждены и разгромлены; а это означает, что, хотя борьба и не окончена, она будет вестись ДРУГИМИ МЕТОДАМИ, что резко возрастает роль РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЗАКОННОСТИ и СУДЕБНЫХ учреждений, призванных рассматривать дела в соответствии с определенными юридическими нормами43. Сталин, вероятно, остался доволен таким выступлением «Известий» — оно вполне отвечало его планам.
Пожалуй, самым ловким маневром в политике разрядки была временная демонстрация готовности проявить терпимость к прежним уклонистам и оппозиционерам. Хотя в мае 1934 г. партийная чистка возобновилась и комиссии по чистке были созданы еще в девяти областях, она проходила по заведенному порядку, арест не был непременным следствием исключения из партии и пострадали лишь немногие представители старых большевиков. Мало того, некоторые известные бывшие оппозиционеры публично каялись в прежних заблуждениях, заявляли о своей верности Сталину и генеральной линии и подавали заявления о восстановлении в партии. Одним из таких раскаявшихся был Христиан Раковский, сосланный еще в 1928 г. Авторитет Раковского в кругах левой оппозиции уступал разве только авторитету Троцкого44.
Даже Зиновьев и Каменев, которых восстановили в партии в 1933 г., начали потихоньку вновь заявлять о себе. Зиновьев время от времени помещал в «Правде» статьи по вопросам международного положения и внешней политики и с апреля по июль 1934 г. числился членом редакционной коллегии журнала «Большевик». Одна статья Каменева также появилась на страницах «Правды»; кроме того, он написал предисловие к вышедшему в ноябре сборнику сочинений Макиавелли. Он превозносил «Государя» как сочинение, явившее миру «величественную картину» борьбы за власть в рабовладельческом обществе, где богатое меньшинство правит большинством, которое занято тяжким трудом45. Очень может быть, это было описание советского государства эзоповым языком. Предисловие Каменева фигурировало в качестве одной из улик против него на открытом процессе в 1936 г.
У Сталина была особая причина желать, чтобы эти люди вновь появились на сцене. Очевидно, мысленно он уже наметил их в качестве жертв будущих процессов. Их обвинят в участии в террористическом заговоре, на Зиновьева и Каменева возложат главную ответственность за убийство Кирова. Важно было, чтобы сейчас они играли заметную роль, тогда после ни у кого, в особенности у коммунистов, не будет оснований сомневаться, что они могли плести заговоры и совершать гнусные преступления. Истинный заговорщик стремился обеспечить правдоподобие будущих обвинений против тех, кому припишут его собственные преступления, и отвести всякое подозрение от себя.
Убийство в Ленинграде
Для убийства Кирова нужно было иметь в Ленинграде верного человека, поручить организационную сторону всей операции. На эту роль был выбран близкий к Ягоде сотрудник НКВД высокого ранга Иван Запорожец. Конечно, чтобы заставить Запорожца принять к исполнению столь гнусное задание, Сталину требовалась помощь Ягоды.
Кое-что об этом рассказал сам Ягода, выступая в качестве обвиняемого на публичном процессе в Москве в 1938 г. Как будет показано ниже, сталинские публичные процессы были своеобразным сочетанием фактов и вымысла. Ягода признался — несомненно, под давлением — в том, что являлся одним из главарей «правотроцкистского блока» заговорщиков-антисоветчиков, которые совершили убийство Кирова и собирались убить Сталина. На суде Ягода показал, что о намерении блока убить Кирова он узнал летом 1934 г. от одного из его лидеров — Енукидзе (который в 1934 г. был секретарем Центрального Исполнительного Комитета). Ягода заявил, что пытался возражать — ведь он отвечал за безопасность высшего руководства и в случае террористического акта его первого привлекли бы к ответственности. По словам Ягоды, на его возражения Енукидзе, конечно, не обратил никакого внимания. Он якобы настаивал на том, что террористический акт будет совершен группой троцкистов и зиновьевцев, и потребовал, чтобы Ягода им не мешал. Ягода утверждал, что ему пришлось дать указание Запорожцу не мешать совершению террористического акта против Кирова46.
