— Хм, сбежал, рыжий дьявол!
— Обожди, не туши,— попросил Василий Тихоныч.
— Что еще?
— Да ведь иод крыльцо не заглянули!
Слабея, Наташа прижалась горячим плечом к стене. Один солдат залез под крыльцо и вскоре сообщил оттуда:
— Тут пусто...
— Тьфу, сгубил, стервец!
Проводив всех, едва сдерживая дрожь, Наташа вернулась в избу и, нс раздеваясь, залезла под одеяло. Сон разметало, в голове путались, мешая друг дружке, какие-то черные непонятные мысли. Пахло теплой геранью. Застряв в ветвях тополей у пруда, месяц заглядывал в окно и ласково ощупывал бедное убранство избы.
С полатей вдруг послышался голос:
— Наташа, не бойся, это я!
— Господи, Мишенька!
— Я, не бойся...
Мамай спрыгнул с полатей. Наташа схватила его за руки, песколько секунд смотрела в лицо и уже в каком-то необычайном исступлении прижалась к нему грудью.
— Золото мое!..— сказала со стоном.— Ищут ведь тебя, дорогой мой. Сам отец, видать, привел сюда...
— Знаю.
— Мишенька, как же ты...
— К тебе-то?— беззаботно шептал Мишка, гладя тяжелой рукой Наташину голову.— Просто! Заметил я их, да под крыльцо! А когда ушли к сараю, думаю: надо в избу. Туда, думаю, не пойдут больше, а под крыльцо заглянуть могут.
— Мишенька, как же ты...
— Вот проститься зашел. А потом — в лес, на Каму. А на войну не пойду.
Присели на кровать.
— Одно хотел узнать,— сказал Мамай тихо и грустно.— Долго ли будешь ты... так, а? Эх, Наташа! Знаешь ведь, люблю тебя...
Крепко прижал покорную Наташу.
— Веришь?
— Верю,— сказала чуть слышно.
— Ну а что же еще?
— Мишенька, дорогой,— заговорила, волнуясь, Наташа,—не сердись только. Я знаю, ты добрый, не будешь сердиться. И я тебя люблю, верь мне. Сегодня я нищему гимнастерку отдала — мужнину, простреленную... Теперь я скорее забуду его. Мишенька, не сердись, я еще вспоминала его. Ведь это же* не сразу... Ведь грешно, когда еще не забудешь...
Внезапно распахнулась дверь: Наташа забыла закрыть ее па задвижку. В избу опять ввалились староста с солдатами. Наташа отшатнулась, сказала, задыхаясь:
— Мишенька!
— Ага, попался!—крикнул староста.
Стиснув кулаки, Мишка встал, чувствуя, как в нем закипает та бесшабашная ярость, которую знала вся деревня, но вовремя сдержался, сказал ехидно-спокойно:
— Кто попался?
— Ты! Ты сбежал!
— Я сбежал? От тебя первый раз слышу.
Староста озадаченно замялся:
— Хм... Не сбежал, говоришь? А?
— Нашел бы ты меня, если бы я сбежал!
— А что на призыв не идешь? А?
— Видишь, прощаюсь...
— Ну гусь!
На крыльце, когда Мамай уже за воротами махпул на прощание рукой, Наташа вдруг вцепилась в приотставшего солдата, гневно закричала:
— За что? За что, поганые твари?
Ругаясь, солдат схватил Наташу за волосы и бросил с крыльца. Ее тут же арестовали и отправили на «баржу смерти».
Иван Бельский — рабочий из Бондюга, большевик. В барже он сидел давно и был приметным человеком. Смертники любили его за ровный и, казалось, беспечный нрав. «Баржа смерти» не могла отучить Ивана Бельского даже от простых житейских привычек. Каждое утро он умывался, что делали в трюме немногие, причесывал деревянным гребешком волосы, а полой пиджака вытирал сапоги. Все это он делал степенно, аккуратно, будто собирался в гости. И, бывало, вздыхал:
— Эх, бритвешку бы...
Низкий голос его расстилался по трюму, как дым по траве. Некоторые смертники угрюмо спрашивали его из темноты:
— А зеркала не надо?
— Может, и духи требуются, а?
У Ивана Бельского не было определенного места в трюме. Он переходил от одной группы смертников к другой, и везде его принимали охотно. Говорил он всегда спокойпо и серьезно, рассказывал обычно побасенки об умном и хитром солдате, родом откуда-то с Камы. Бельский рассказывал о его приключениях так живо и ярко, что многие смертники начали думать о солдате, как о живом, восторгались его житейской сметкой, способностью выходить победителем из самых невероятных историй. Перед глазами смертников в полутьме трюма часто мелькал этот солдат, и они нетерпеливо спрашивали:
— Ну а дальше-то что?
И Бельский начинал новую побасенку о солдате.
Никто не знал, что Иван Бельский, подбадривая других, стараясь всеми мерами поддержать у смертников надежду на спасение, чувствовал себя плохо. Когда засыпали смертники, он садился где-нибудь в сторонке, сжимал колени, клал на них черную бороду и думал, думал торопливо, жадно, думал о том, как выручить друзей-товарищей из неволи, как спасти им жизнь. Он придумывал самые различные планы освобождения из баржи и все обычно отвергал. Но он не знал разочарования и устали в своих тайных исканиях: ему почему-то казалось, что можно все же найти какой-нибудь выход. Засыпал Бельский крепко, но ненадолго. Уснет, точно свистнет, и опять встает, кладет на колени бороду, обдумывает свои планы.
...Мишка Мамай, большой и сильный, подбитый горем, долго стонал, яростно скреб ногтями доски, тихонько спрашивал:
— За что они тебя? Что они сделали с тобой?
Наташа сидела молча...
В трюме часто происходили встречи знакомых, и обычно они вносили оживление в жизнь смертников: так врывается в тишину ветер — и от головешек, почти задохнувшихся в тишине, опять летят искры. А эта встреча на всех подействовала удручающе. Все смертники поняли: Мишка Мамай и Наташа лкь
бят друг друга. Может быть, совсем недавно зацвела их любовь, ей бы цвесть да цвесть на воле, радуя всех, кому дорога красота жизни, а тут вот... Нет, гибло у всех на глазах что-то большое и хорошее-хорошее...
На этот раз не выдержал и Бельский. Изменив своим правилам, он забился под лестницу и весь день молчал, ничего не слыша, думая стремительно, горячо о жизни, о воле... «Таких людей! Таких людей!..—твердил он.— Как семена — на подбор! Нет, такие жить должны! Надо думать, думать!»
Баржа стояла. Многие солдаты уезжали на берег, на палубе было спокойно, а депь был тихий, беззвучный, он не подавал о себе никаких вестей, точно обходил баржу далеко стороной. Только под вечер послышались дыхание воды, скрип уключин, голоса солдат, гудок парохода. С поймы пахнуло ароматом подопревшего сена.
Вскоре стали выводить на палубу — на расстрел. Погруженный в свои думы, Иван Бельский даже не слышал, как открыли люк на корме. Он встрепенулся только тогда, когда кто-то из смертников уже поднимался по лестнице, а по всему трюму летали обрывки каких-то плохо доходящих до слуха слов. Как всегда в такие минуты, Бельский быстро направился к кормовому люку: он знал, что там всегда нужен. Но только он подошел к лестнице, солдат нагнулся над люком, крикнул:
— Бельского! Да поскорее там!..
В трюме почему-то вдруг затихло. Ивап Бельский прислонился виском к лестнице.
— Живо!
Бельский не откликался, и все смертники, удивленные его поведением, тягостно замолчали. Солдат обозлился, направил дуло винтовки в люк.
— Бельский! А, твою душу!..
Тогда Иван Бельский шагнул на лестницу, но на третьей ступеньке остановился, спокойно сказал:
— Бельского? Хм... Поглядите на этих чудаков! Да его же позавчера расстреляли!
— Позавчера?!
— Хм... Забыли!
Солдат помолчал, потом обернулся назад, подозвал кого-то!
— Слушай, его нет. Позавчера еще...
т— Как нет? Он же в списках!
— В списках!—посмеялся Бельский.—Канцелярия, видать, у вас!
— Вас вон сколько! Небось запутаешься!
Озадаченные солдаты посовещались и, не долго думая, вычеркнули Ивана Бельского из списка живых.
Этот разговор смертники слушали затаив дыхание: все были поражены спокойствием Ивана Бельского. Когда он спустился с лестницы, его обступили, потащили подальше от люка.
№
— Иван, что же теперь?
— Подождем,—• шептал Бельский,— поглядим, братцы...
А через несколько минут произошло неожиданное. Один молодой паренек из Елабуги, когда его вызвали на расстрел, по глупости сказал то же, что и Бельский. Расстрел неожиданно прекратили.
