— Хороши, хороши! — Продолжая нахваливать патроны, Мамонтов отобрал их у отца.—Самодельные пули здорово рвут!— Вспомнив о чем-то, вдруг положил перед адъютантом один патрон.—Держи. На всякий случай проверьте.—Кивнул па отца,— На его беляке. Приговор трибунала есть? Завтра же утром и приведите в исполнение. Приготовь приказ. Л где пакет из Солоновки?
Он быстро, как делал все, пробежал глазами вечернее донесение начальника штаба Якова Жигалина. С нетерпением ожидаемое сообщение не вызвало, однако, у главкома особого иптереса. С заметной досадой он отодвинул его адъютанту.
— Об алейцах пишет, а я о них уже все знаю,— сказал Мамонтов.— Да-а, подвели алейцы. Этого не забыть никогда! — Он помолчал, сдерживая сердце.— Из Кабаньего еще ждет патроны. На три полка этого, знамо, маловато.
— Зря он обещает, товарищ главком,— заговорил один из курьеров.— Я опосля еще подводчиков из Кабаньего встретил. Они сказывали, там всех мастеров побило.
— Как побило? — чуть не вскрикнул Мамонтов.
— Делали бомбу, она и взорвалась.
— И всех насмерть?
— Говорят, еще живы.
— Всех в лазарет,— бросил Мамонтов адъютанту, а потом, взглянув на отца, опустившего голову, произнес тихо: — Да, беда, большая беда. Но ты погоди упывать-то. Он крепкий старик, насквозь пропитан олифой, может, и выдюжит.— Не умея ободрять, добавил в знак дружбы по несчастью и про свое горе: — У меня вот тоже младший брательник, Тимоша, сильно чахпет. Как только беляки его пе били. Совсем изувечили парня. Ну прежде времени не будем вешать голов! Вот разобьем здесь контру и махнем с тобой в Кабанье.
— А я ведь собирался его туда отправить,— указывая на меня, сказал отец.
— Вот это зря,— возразил Мамонтов.— У твоего отца изба небольшая, а ребят своих полно. Где там жить? Мои вой живут в Солоновке — и твой пускай поживет. Солоновка — самое надежное место. Туда мы их не пустим. Костьми ляжем.—Он опять обернулся к адъютанту, который сидел над чистым листом бу-* маги, собираясь под диктовку главкома писать ответ начальпику
штаба: — Не забыть бы про листовки. Чего он их не шлет? Сейчас раздали бы мужикам в Мельникове, а те подсунут белякам, когда они придут в село. Вот бы дело было!
— Искурят их мужики,— ответил адъютант.
— Часть, знамо, искурят, а кое-что и подсунут.
— Разреши идти? — спросил отец главкома, видя, что тот уже готовится отправлять курьеров обратно.
— Может, ужинать пойдем, а?
— Мы в полк...
Здесь к месту будет сказано, что младший брат главкома Тимофей, истерзанный белогвардейцами, умер во время боя под
Солоновкой. Ефиму Мамонтову не удалось даже прискакать на его похороны. А мой дед, Леонтий Захарович, получив тяжелое ранение от взрыва самодельной бомбы, умер позднее и похоронен вместе с партизанами в братской могиле.
III
Среди ночи я проснулся от мужского нешумного разговора. Хозяйский сын Илюшка, мой ровесник, ночевавший со мной рядом, свесил черноволосую кудрявую голову с полатей. При слабеньком свете коптилки партизаны торопливо собирали с пола в кухне, застланного соломой, свои шинели, зипуны и полушубки, обувались кто в сапоги, кто в пимы, осматривали вещевые мешки и оружие. Цыганистый, черноглазый Илюшка, сорвиголова, знавший доподлинно все, что делается в селе, переживший уже не один бой, услышав, что я заворочался под шубенкой, быстро обернулся ко мне и сообщил:
— Собираются на позиции.
— Воевать?
— Дежурить в обороне,— охотно пояснил мне Илюшка.— А попрут беляки — и воевать, знамо. Холодно в окопах-то, долго не просидишь, вот полки и меняются на позициях. Вчерась с утра стояли славгородцы, с обеда — степняки, а с вечера —• кулуидинцы. Теперь бутырцы идут. До утра. Твой отец в Бутырском? А мой в Славгородском.
— Ты чо там, атаман, все наши секреты раскрываешь? — заговорил один из партизан, снаряжавшийся в поход у самых полатей.— Военные секреты полагается сохранять в полной тайне.
— Он не беляк,— отрезал Илюшка.
В дом вошел отец. Подтянутый, озабоченный, он быстро осмотрелся и заговорил негромко:
— Все, товарищи, в сборе? Поторапливайтесь, пора! — Оглянулся на полати, пожалел: — Разбудили...— Подошел, дотянулся рукой до моего плеча: — Спи, сынок, спи. А утром жди меня, никуда не ходи.
Он уже знал, что вездесущий Илюшка, проныра и забияка, едва познакомившись со мною, весь день таскал меня по Малышеву Логу, рассказывая истории всех боев, какие произошли здесь за лето, и знакомя с теперешней военной обстановкой. Отец беспокоился за меня потому, что я все сильнее начинал кашлять, а мои ноги в пимах-опорках быстро коченели на холоде.
— Ты никуда его сегодня не води,— не утерпев, наказал он Илюшке.— Гляди, он еще расхворается, как мне тогда с ннм быть? Тут вот скоро война.
— Ладно,— отворачиваясь, нехотя пообещал Илюшка.
И это утро, как все другие на неделе, было темным от низкой, сплошной, неподвижной облачной пелены, повисшей над землей. При такой унылой погоде совсем и не тянуло на двор, но Илюшка, едва его мать покормила нас запеченной в сметане картошкой, дернул меня за рукав, требуя следовать за ним. Вероятно, Илюшке в ту пору неинтересно было водиться с местными дружками, которые тоже многое знали; ему хотелось иметь дело с человеком, ничего не ведающим о том, что происходит в его родном селе и мало смыслящим в войне. И он опять увел меня со двора.
Стоял легкий, мягкий морозец, приятно освежавший лицо, сильно пахло свежим снегом — много его, должно быть, скопилось в небесах, но он вот уже целую неделю почему-то медлил опускаться на землю. Лишь ночами, в украдку от людей, небо легонько порошило снежной пыльцой — ею чуть-чуть были прикрыты ямины, рытвины да места, где не совсем выбита трава. Но в то утро в воздухе все же замельтешили крупные, нарядные снежинки — предвестники первой пороши.
— Ничо-о! — потянув носом воздух, определил Илюшка.— Не зябко. Хошь, пойдем на позиции? — Его так и подмывало в нарушение запрета моего отца опять повсюду таскать меня за собой.— Да они совсем недалече, вон, за ветрянкой.
Я не боялся ослушаться отца — не такие между нами сложились отношения за лето. Да и в отцовских словах, сказанных мне ночью, я не почувствовал запрета, а всего лишь дружеский совет старшего. Но тем труднее мне было согласиться на предложение Илюшки. Однако тот знал, чем можно пронять таких, как я, несговорчивых людей.
— Отца боишься, да? — щуря глаз, поехидничал Илюшка.
— Да не боюсь, а так...
— Не боишься — докажи!
И мы отправились за село. Теперь, когда между нами было достигнуто полное согласие, Илюшка счел возможным милостиво ознакомиться с моей биографией.
Он спросил:
— Ты сколь зим учился? Три зимы? Ого! — воскликнул он с завистью.— А я только одну, все с малышней нянчился. Да-а, учен ты! Небось без запинки читаешь? И басен много знаешь?
В старенькой шубенке нараспашку, с голой грудыо, в треухе из собачины, сдвинутом на затылок, он шагал быстро, от зависти вертя головой. Но вдруг, круто обернувшись, спросил:
— А материться умеешь? Хошь, научу?
Поднявшись из огромного лога, в котором пряталось от ветров село, я увидел в стороне от дороги большую кучу черных головешек, слегка припорошенных снегом, а около нее какие-то ямы и бугры.
— Тут, на ветрянке, наши наблюдатели сидели, а в окопах— пулеметчики,— остановившись, разъяснил мне Илюшка.— Вот пришел сюда Окунев с егерями, захватил всех в плен, загнал в мельницу да и поджег! Мой дядя, отцов брательник, тут заживо сгорел!
На гребпе высокой гривы, откуда виднелись все ближние, потемневшие к зиме боры, было ветрено. Отсюда уже недалеко было до поскотины, где как раз и находилась передовая линия обороны наших войск. Там двигались туда-сюда одинокие фигуры, стояли толпами партизаны, греясь у костров, скакали верховые...
Пока Илюшка рассказывал мне, как сельские мальчишки собирали после боев, особенно по белогвардейским окопам, стреляные гильзы, чтобы передать их в оружейные мастерские, как им за это однажды сам главком Мамонтов выдавал в награду красные банты, позади послышались шаги небольшой толпы. Я обернулся и обомлел: по дороге в одних брюках галифе и стареньких мужицких броднях, подвязанных ниже колен, в грязной казённой рубахе, с непокрытой взлохмаченной головой и пустыми, ничего не видящими перед собой глазами шагал тот усатый офицер, какого увели из Почкалки. Офицер шел быстро, не глядя по сторонам, его небритые скулы были стиснуты, а руки заложены назад,— когда он прошел мимо, я увидел, что они были связаны в запястье бечевкой. За пленным шли двое партизан с винтовками и двое с лопатами.
