«Кругосветное плавание на крейсере «Африка» вышло из печати в 1909 году. До этого Руднев напнсах

брошюру «Бон «Варяга». Пытался сотрудничать он и в морских журналах, но с 1909 года цензура никаких работ за его подписью не пропускала.

Упорно продолжал Руднев работу над «Записками моряка», которым тоже не суждено было появиться в свет из-за цензуры. Это было понятно; автор резко критиковал состояние русского флота, бичевал царившие в нем порядки. После смерти Руднева рукопись «Записок моряка», составлявшая два толстых тома, была передана в Севастопольский военно-морской музей, где и пропала при разграблении музея белогвардейцами во время гражданской поймы.

Травля Руднева в печати в 1909 году достигла предела. Положительно писать о нем стало невозможно. Генерал-лейтенант Воронов, издатель журнала «Русская старина», потративший около двух лет на книгу «Командир В. Ф. Руднев», так и не смог добиться издания своего труда.

Мастера лжи из кожи лезли вон, стараясь перещеголять друг друга в своем грязном «искусстве», требующем мало ума, но много подлости. Например, некий Португалов писал в газете «Дальний Восток» 2 декабря 1909 года: «Какой радостью были переполнены наши сердца в начале 1904 года, когда мы читали в газетах варианты описаний действий у Чемульпо нашего крейсера «Варяг» и его, как в то время все были уверены, доблестного командира... Мы знали, что хотя в бою у Чемульпо мы не победили, но это был бой героический; один наш крейсер на шесть неприятельских... Бросив «Варяга», командир уехал в Россию и зажил потихоньку. Возгорались в разных портах жестокие матросские бунты. Вот во время одного из них, в Кронштадте, этот самый «герой» Чемульпо не пожелал идти усмирять восставших и за это был немедленно уволен в отставку, причем лишен почетных аксельбантов. Вот каков «герой Чемульпо и Кронштадта». Пусть же русские люди, слыша имя «Варяга», или звуки марша этого имени, или рассматривая изображение этого крейсера, преисполняются благодарностью к героям офицерам и матросам этого судна, но пусть же знают, что командир его не может быть причислен к этим героям. Он незаслужен-

но оказался в их среде. И счастье, что его скоро поняли, быстро «разъяснили» и удалили из флота... »

Читая подобные писания, можно ли было чувствовать себя спокойным?

Ощущение одиночества дополнялось усиливающимися физическими страданиями. Уже мало помогали прогулки в лес, работа в поле и на огороде. Врачи настойчиво рекомендовали снова ехать в Швейцарию, но для этого уже не было достаточных средств, да и в заграничном паспорте отказали бы...

В конце 1909 года Мария Николаевна решила, наконец, оставить Петербург и с двумя младшими сыновьями переехала в Мышенкн. Это несколько приободрило Руднева, он даже занялся пристройкой к дому, чтобы удобнее разместить семью.

В новой пристройке он выделил одну комнату под «музей», где были собраны многочисленные предметы, связанные с морской службой хозяина. Большое место среди них занимали подарки, полученные при возвращении в Россию. Руднев часто приводил в этот свой любимый уголок ребят из школы и с увлечением рассказывал о походах по морям и океанам, о нелегкой, но увлекательной профессии моряка. Лица ребят озарялись улыбкой. Им хотелось стать такими же, как «дяденька Водя».

Если на долю кого-нибудь из них и выпало такое счастье, то только при Советской власти.

2

Руднев не тяготился жизнью в глухой деревушке. Он был тесно связан с жизнью через газеты, журналы, переписку, через общение с народом. Горячая любовь ко всему родному помогала ему и здесь находить душевное удовлетворение, и порою трудно сказать, чему он больше радовался: воспоминаниям о столичных проспектах или первым цветам на посаженных им яблонях!

Однажды гурьба босоногих ребятишек увидела тарантас, в котором сидел какой-то человек с блестящими пуговицами на плаще. Лошадь свернула с главной улицы к усадьбе Рудневых.

Через несколько минут Рудневы с радостью ветре' чалм неразлучного школьного друга Всеволода Федоровича — контр-адмирала Абрамова.

— Вот приехал вас проведать без предупреждения,— весело говорил он.— а то когда пообещаешь, всегда явится какая-нибудь помеха.

Началась нескладная, торопливая беседа, как это всегда бывает после долгой разлуки. Абрамов спрашивал друга, кто из бывших товарищей ему пишет, кто навещает.

— Друзья?—горько улыбнулся Руднев.— Друзья-то, брат, до черного дня. Вот только ты, Абраша, не изменил...

Гость переменил тему разговора. Он сообщил о столичных новостях, о переменах на флоте после революционных волнений, но как ни старался Руднев выяснить, каковы настроения матросов и той части офицеров, которая интересовалась политическими событиями, ничего узнать не удалось.

Несмотря на свои пятьдесят лет, Абрамов сохранил многие черты беззаботного, легкомысленного мичмана. К матросам он относился снисходительно, даже с известным уважением, что, собственно, и сближало с ним Руднева, но жизни матросов не знал, да и не интересовался ею, считая, что это — обязанность старшего офицера корабля.

Здесь, в деревне, Руднев не стеснялся друга и завязывал с ним длинные беседы. Он увлекался, начинал объяснять, как сам понимает происшедшие события, но Абрамов лишь недоуменно пожимал плечами.

Настал день отъезда. Тяжело было расставаться старым товарищам.

Раза два еще побывал Абрамов в Мышенках и каждый раз находил резкую перемену в здоровье друга.

Наступила весна 1913 года, первая весна, когда Руднев, несмотря на теплую погоду, не появился ни в саду, ни в поле. Выходя из рудневского дома, врач Шаровников все чаще хмурился, молча садился в пролетку и неопределенно махал рукой на вопрос провожавших: есть ли надежда на улучшение здоровья Руднева? Приезжали врачи из Тулы, из Москвы. Они кон-

статнропали сильнейшее нервное расстройство, на почве которого, по их мнению, развивалось белокровие.

В те времена никаких средств борьбы с этой болезнью не имелось. Дни жизни Руднева были сочтены и он сам сознавал это. Исподволь, стараясь не расстраивать близких, он начал отдавать последние распоряжения. Особенно волновала его судьба детей.

Не меньше людей, казалось, понимала положение Руднева любимая его собака Моряк. Как только хозяин слег в постель. Моряк устроился у его постели на коврике и не сводил умных глаз с каждого, кто подходил к больному, как бы взывая о помощи. Ночыо Моряка заставали стоящим на задних лапах и положившим голову на ноги хозяина.

У постели больного попеременно дежурили Мария Николаевна, сильно осунувшаяся и поседевшая за эту зиму, и старший сын.

Однажды вечером Рудневу стало легче, он оживленно заговорил с детьми. Послышался давно уже не раздававшийся смех. Все разошлись с надеждой на улучшение. У постели осталась жена, а Шаровников, на этот раз решивший тоже дежурить, ушел в соседнюю комнат}' на отдых.

На рассвете Руднев стал задыхаться. Вмешательство врача не помогло. Через несколько минут все было кончено.

7 июля 1913 года Всеволода Федоровича Руднева не стало...

3

Мария Николаевна, несмотря на обрушившееся на нее огромное горе, сохранила присутствие духа. Я по распоряжению матери немедленно отправился на станцию и разослал многочисленные телеграммы о кончине отца. Но напрасно Мария Николаевна готовилась к встрече большого числа людей. Кроме родных да контр-адмирала Абрамова никто не приехал.

Зато самыми первыми явились полицейские во главе с уездным исправником и подозрительные личности, переодетые в штатское, остановившиеся у соседнего помещика.

В день похорон в Мышенки собралось множество крестьян из окрестных деревень. Все знали адмирала. Полицейские нервничали, косясь на люден, толпившихся у дома Рудневых.