— А ты разве не хочешь?

— Я не буду. Разоспишься — хуже. К обеду нам управиться надо. Тогда Лазуткин кобылу даст огород пахать. — Зорька помолчал и добавил: — Серая, как ожеребилась, не та лошаденка стала. На такой много не наработаешь. Ее из-под Сталинграда пригнали, нога была перебита. — И для бодрости Зорька решил пошутить: — Нашей Серой надо бы пенсию хлопотать: она инвалид Отечественной войны.

Марианна, уже отряхнувшая дремоту, засмеялась. Словно в ответ, лошади на лугу вдруг вытянулись, затрясли гривой и всхрапнули, заслышав приближение другого коня. Тотчас же, как большая птица, встрепенулся и жеребенок. Встал на тонкие ноги и побежал к матери.

Из-под угора, белый от тумана, выехал всадник. Зорька пригляделся, узнал председателя.

— А, это вы тут! — сказал Лазуткин, подъехав к Зорькиному огоньку. — Пошто в стане не ночуете? Холодно ведь.

Он спрыгнул с лошади и присел рядом с Зорькой. О Марианне он уже слышал, но видел ее раньше только мельком.

— Это, князь, значит, суженая твоя?

— Ага, — серьезно сказал Зорька. — Она со мной четвертое воскресенье боронит. Гляди, трудодни за ее не зажиль. — И, воспользовавшись моментом, попросил: — Лазуткин, ты бы пособил нам расписаться. А то ей с завода расчет не оформляют.

Председатель, храня улыбку, раскуривал от уголечка.

— Правильно, нужно законы соблюдать.

— Какие еще законы? — угрюмо спросил Зорька. — Выходит, закон против, чтобы любовь была?

— Любовь! А не хочешь ли обождать? До законного совершеннолетия?

— Научил! — Зорька еще больше нахохлился. — А там через год мне и в армию призываться. Что же я, для дяди женюсь?

Председатель уже не слушал Зорькино ворчание. С веселым прищуром он разглядывал Марианну.

— А ты что же молчишь все время? Ты не немая?

— Нет, — ответила Марианна. — Но ведь вы меня ни о чем не спрашиваете. В общем, как все мужчины…

Лазуткин удивился даже:

— Ты скажи, она какая! Серьезная, оказывается, дамочка. А не погодить ли тебе замуж, пока росточку наберешь?

— А я и не тороплюсь замуж, — независимо сказала Марианна, но все-таки оглянулась на Зорьку. — Просто он с вами шутит.

У полевого стана заколотили палкой по подвешенной рельсе. Ветер, налетевший невесть откуда, густо обсыпал черную землю белым цветом облетающей черемухи.

— Рано мы встали, да мало напряли, — заметил Зорька, первым поднимаясь с земли. — Ты, Лазуткин, посиди, покарауль мою райскую птицу, — он кивнул на Марианну, — а я напоить сгоняю.

Он распутал лошадей, сел на лазуткинскую низенькую кобылу и погнал звонко топающих коней в белый, еще не развеявшийся туман.

Марианна и председатель остались вдвоем.

— Ишь ведь, что Светозар твой говорит! Может, и правда тебя шапкой накрыть, чтобы не улетела?

Теперь уж Марианна разглядывала этого сорокалетнего веселого мужика, от которого крепко пахло самосадом и ночным полем.

— А я вас вспомнила, — застенчиво сказала она. — Когда я была маленькая, вы к нам приходили.

Лазуткин покачал головой:

— Не можешь ты, мила дочь, меня помнить. Я прошлой зимой только из армии воротился. В Германии служил. Это ты моего покойного брата помнишь. Его под Кенигсбергом убило. Он Федор был, а я Нестер.

— Вы очень похожи, — глядя в серо-голубые лазуткинские глаза, удивленно сказала Марианна.

— Чай, родные братовья. Так-то вот, товарищ девочка! И Лазуткин, придвинувшись близко к Марианне, ткнул ее легонько в бок своим крепким, как каменным, пальцем.

— Оно бы все ничего, — сказал он, оглянувшись в ту сторону, куда ускакал Зорька. — Светозар у нас парень первый сорт. Только вот с маманей его можешь ты не заладить. Чудная она баба.

— Это правда, что у нее муж был князь? — осторожно спросила Марианна.

Лазуткин вдруг зло прищурился и сплюнул.

— Ханурик он, а не князь! Навязался бабе на шею да сгубил ни за што. Была человек как человек, работница…

— Разве он ее не любил?

— А что же ему не любить? Может, сколько-то и любил, да она сама боле того в голову забрала. У нее свой мужик хороший был, из тихих тихий. А ее вон куда рвануло!

Марианна невольно вспомнила страшные слова Зорькиной матери о муже: «Он бы Зорьку придушил, да я схоронила его у одной баушки». Но тут же вспомнились и другие слова: «С тех пор одна сижу, а после Валерьяна моего Евгеньича другого мне не надо».

— Знаете, — задумчиво сказала она Лазуткину, — все-таки бывает на свете сильная любовь. Когда от разлуки даже сходят с ума. Вот, например, есть такая французская писательница Жорж Санд…

— А! — махнул рукой Лазуткин. — Какой к лешему Жорж! Не забивай ты себе голову. Вы, женщины, на этот счет…

Тогда Марианна, чтобы он не заподозрил ее в легкомыслии, решила признаться:

— Знаете, мне очень хочется стать учительницей. Для первого класса, где маленькие… — Она засмущалась и добавила: — Потому что, наверное, я сама такая маленькая и останусь…

«Умненькая девчонка-то, — подумал Лазуткин, — науки хочет. А у меня вон две халды растут — все вечерки да посиделки, а из пятого никак в шестой не перевалят…»

Зорька подогнал лошадей. Они трясли мокрыми мордами и бодро фыркали. Лазуткин подтянул подпругу у своей кобылки и сунул сапог в истертое стремя.

— Насчет с завода уволиться — это я помогу. Я тут сам заинтересованный. А с женитьбой погодите. Я еще в действительной был, нам в театре постановку показывали. Там парень один все заявлял: «Не желаю учиться, а желаю жениться!..»

— Ладно, — сердито перебил Зорька. — Поезжай от греха. — И крикнул вслед председателю: — Так я возьму нонче кобылку-то, Лазуткин?

Тот махнул рукой: ладно, мол.

Зорька зауздал Буланого и завел в постромки плуга. Обротал и матку, возле которой крутился жеребенок, впряг в борону и кинул на влажную спину лошади свой пиджак вместо седла.

— Ну, садись, — сказал он Марианне. И подсадил ее под пятку.

В первый раз, когда она боронила с Зорькой, Марианна пробовала ходить за бороной, но разбила ботинки, спотыкаясь о крутые комья. Потом Зорька уговорил ее сесть верхом. Кобыла была смирная, послушная, но хребет у нее был острый, жесткий, так что и Зорькин пиджак плохо выручал.

Зорька прошел с плугом два гона. Потом махнул Марианне рукой, и она, неуверенно задергав поводьями, направила покорную кобылу на поднятую Зорькой, исходящую паром полосу.

В разбуженном ольховнике вовсю свистели птицы. От серой комковатой борозды поднимался и таял пар. На соседнем поле, за лесом, зачихал трактор и двинулся по полю, качаясь, как лодка на волне. От стана выезжали другие пахари, весело и бессмысленно ругая лошадей. День обещал быть горячим: утренний ветер не оставил ни единого облачка.

— Но, Серая! — Марианна легонько стеганула лошадь концом поводка. — Ну, чего же ты так тихо идешь?..

Зорька крикнула издали:

— Понужай, понужай! Хитрит она!

С черемухового дерева, как мотыльки, спархивали последние белые лепестки, и бурая, поднятая плугом земля хоронила их. Грачи летали парами, словно танцевали, чертили круги и садились на пашню чуть не под ноги лошадям. Солнце сверкало огромным золотым ситом. Марианна вдруг вспомнила Шуркину песню, которую та пела в легкие для души минуты, и сама замурлыкала:

Рыжий жеребенок по кличке Яблочко бегал неотступно вслед за матерью, как будто боялся потеряться. Он спотыкался о крутые отвалы плуга, раза два упал, но бегать не прекращал.

— Глупый-то! Вот глупый!.. — кричала ему Марианна, качаясь на жесткой лошадиной спине. — Ну чего ты все бегаешь?

Зорька в это время как раз поравнялся с ней и сказал:

— У тебя бы мать была, ты бы тоже следом бегала. Ведь он маленькой.

Марианна с упреком поглядела в его красное, каленое лицо. И Зорька вдруг спохватился: