— Молодец.

— Чего это ты? — подозрительно посмотрел он на меня,

— При такой расстановке открыть лабораторию можно было только изнутри.

— Это почему?

— Потому что при наружном преодолении без подтверждения с поста охраны цепочка замыкалась изнутри. Это пространство — я указал мышью на экране место, — просвечивалось фотоэлементами.

— А что, нельзя было отключить с центрального поста? — заинтересовался Инженер.

— Ты же сказал, какая модель системы стояла.

— Ну да, фирмы «Гамма-вижен».

— Вот именно. А стандартная система оборудования особо охраняемых помещений строится именно по этому типу.

— Любопытно, — Инженер почесал подбородок.

— Значит, кто-то из четырнадцати человек, находившихся в самой лаборатории, впустил противника.

— М-да… Или кто-то, имеющий отношение к охране, нейтрализовал эти фотоэлементы, — он покачал головой. — Очень неприятно, когда тебя продают. Никому в жизни верить нельзя.

— Даже самому себе ? — впился я в него глазами.

— Нет, мне можно, — нахально ухмыльнулся он.

— Почему это?

— Потому что я исключение…

На сайт скинули срочное сообщение — заказчик запрашивал встречу. Так, опять что-то срочное,

Через Интернет я сбросил ответное сообщение. Таким манером мы пообщались и, наконец, «забили стрелку», как принято сейчас говорить в широких бандитствующих народных массах,

Москва жила в режиме — ни дня без приключений, ни минуты без напряга. В городе шли широкомасштабные облавы, проверялись машины, по излюбленным ичкерами общагам, как дорвавшиеся до Иерусалима крестоносцы, прошли омоновцы, привычно сея разор и одаривая направо-налево дубинками, втихаря вычищая карманы врагов народа. На границе с Ичкерией опять стали сосредоточиваться войска, которые давно играли в эти игрушки — то подходили к границе, то отходили от нее после очередного замирения между московскими политиками и ичкерскими вождями. Спецотряд контрразведки совершил вылазку в тыл врага и пригнал пятнадцать томившихся в ауле пленников, которые раньше никого не волновали.

Телевидение привычно повернулось на сто восемьдесят градусов, и косяком пошли репортажи о зверствах бандитов, на экранах появились наполненные печалью глаза жертв, журналисты начали возмущаться, что нехорошо в цивилизованные времена рубить пленным шашками голову. То и дело на экранах появлялась ухмыляющаяся физиономия Баши Бадаева, недавнего «борца за свободу Ичкерии» вдруг спешно переименовали в «кровавого палача».

Ясно было, что после налета на свой офис Абрам Путанин хочет негодяев поставить на место и показать, кто в доме хозяин.

Но на место Баши Бадаев становиться не хотел. Точнее, у него были свои представления о его месте и о месте Олигарха Всея Руси. Место последнего он видел в гробу. И от угроз перешел к действиям.

В девять тридцать утра машина Путанина в сопровождении охраны, подвывая сиреной и распугивая автомобилистов мигалками, мчалась по скоростной правительственной трассе. Неожиданно припаркованный на этой трассе горбатый «Запорожец» взорвался. Машину Олигарха развернуло, и она ударилась о бордюр, черканула бронированным крылом о троллейбус, оставив в нем вмятину, и замерла. Машина охраны превратилась в груду металлического мусора, с трудом напоминающего о том, что это было. Ну и заодно обвалилась стена близстоящего дома, снесло десятка два прохожих.

В передачу «Столичный криминал» попали кадры, как злой Олигарх выбирается из искореженной машины и кидает милиционеру:

— Мои показания получите через мою пресс-службу.

От теракта он практически не пострадал.

— Упырь жив, — хмыкнул Инженер, которого происходящие в Москве события забавляли все больше, они подливали бензинчика в топку его цинизма. — Билась нечисть грудью в груди и друг друга извела, — процитировал он Высоцкого.

— Не изведут, — сказал я.

— Точно. Помирятся. Посчитают, что наказали друг друга — и опять дружба. Как говаривал Филипп Честерфильд: «Политические деятели не руководствуются любовью или ненавистью. Их направляют интересы, а не чувства».

— Бадаева направляют именно чувства. Точнее, одно чувство — ненависти.

— Это пока дело не доходит до чувства алчности, — улыбнулся криво Инженер. — Милые бранятся, только тешатся.

— Но пока между ними «чучело», — произнес я. Видеокамера наползла на изувеченные тела прохожих. Девушка лет двадцати, неестественно вывернутая взрывной волной, лежала на тротуаре, сумочка ее отлетела метров на пятнадцать. Лицо осталось нетронутом — красивое, с правильными чертами. Она будто уснула. Инженер мрачно уставился в экран, лицо его перекосило. Он неожиданно судорожно вздохнул и забормотал, заколотив ладонью по дивану:

— Ее-то за что?.. Упыри, упыри… Нежить поганая. — И выглядел он сейчас, как человек немножко не в себе.

— Почему должны страдать простые люди из-за их игр? — покачал головой Инженер. — Почему так?

— Из-за их игр больше всего страдают именно простые люди.

— Все правильно, — угрюмо кивнул Инженер. — Чтобы они ни делали, страдает именно простой человек, . Знаешь, в большинстве своем ведь нежить ничего не имеет против простого человека. Она его жалеет. Нежить в большинстве своем страшно сентиментальна. Она жалеет убить муху и спокойно подписывает контракты, оставляя целые области с больницами и детсадами без тепла и топлива. Они жалеют собачонку на улице и обрекают людей на голодную старость, обкрадывая пенсионный фонд. Они страшно переживают, когда видят бездомного ребенка. Они готовы дать ему леденец. Даже, обокрав любой из внебюджетных фондов, способны несколько центов отстегнуть на детский дом. Но не больше, нескольких центов. Это ведь только раньше падшие души в порыве раскаяния строили храмы, жертвовали не праведные деньги на подаяния. Нетушки. Ныне нежить рациональна. Она прекрасно знает, что почем. И в главном — в сохранности своих поганых баксов — сантиментов лишена начисто… Что, не так, скажешь?

— Так.

— Девчонке этой лет двадцать, не больше, — Инженер кивнул на экран, потом завалился на диван, уставившись в потолок. И замкнулся в своих невеселых думах. Он вообще страдал перепадами настроения, и сейчас у него настроение упало ниже нуля.