Я живу в домике с черепичной крышей — небольшом, уютном, напоминающем чем-то сказочные домики из детских снов. Это моя обитель покоя и легкой, приятной скуки.

Каждое утро я выхожу на прогулку, совершаю моцион, завтракаю в моем любимом небольшом кафе, нависшем над обрывом неторопливой реки. От моего столика открывается чудесный, вид.

Завсегдатаи кафе здороваются со мной достаточно вежливо. Для них я еще не свой, но уже не чужак. Они считают, что я приехал из Латинской Америки, и уверены, что свое благосостояние я нажил не на торговле кокаином, а на перепродаже кофе. Я по большей части отмалчиваюсь по поводу своего прошлого, но вместе с тем трачу немало сил, чтобы поддерживать образ благопристойного гражданина, заработавшего деньги честным трудом. Других в этих местах не терпят. Потому что это места благополучных, беззлобных бюргеров, попавших в этом тихом городке в какое-то безвременье, которого не касаются шторма окружающего мира. Здесь не звучат автоматные очереди, не переводятся со счета на счет огромные суммы денег. Здесь не взлетают на воздух машины, и люди не падают на асфальт, ощущая, как из их тела вместе с кровью вытекает жизнь.

Да, мне тут скучновато. Иногда мне хочется чего-то иного. Хочется дикого азарта, толкающего тебя грудью на пули. Хочется благородной злости, которая ломает любые преграды. Хочется сладкого вкуса победы на губах. Но я понимаю, что пока не пришло мое время. А оно придет? Обязательно придет.

— Привет, Мартин, — кивает мне толстый Ханс, с утра уже решивший зарядиться пинтой-другой светлого баварского пива.

— Привет, Ханс, — машу я ему рукой.

— Привет Мартин, — кричат мне от другого столика.

— Привет, Хелена…

Да, они ко мне относятся нормально. Они почти уже приняли меня за своего — за их соотечественника в этой тихой заводи.

Интересно, что смотря телевизор, где кадр за кадром происходят жутковатые события, разгораются сумасшедшие страсти и становится ясно, что человечество мчится куда-то в неизвестность с возрастающей скоростью, и испытывая опасения, что это может коснуться и их теплого городишка, мои новые друзья не предполагают, что рядом с ними живет человек, который, возможно, изменил судьбу этого самого мира. Человек, который явился свидетелем таких событий, в которые они сами в здравом уме никогда бы не поверили. Человек, который на переломе эпох оказался в нужном месте и сдвинул рычаг истории.

Да, человек, который своими руками погубил операцию «Чучело». Это я…

Как же это начиналось тогда, в другую эпоху?.. Кажется, что прошло много времени. А ведь это было совсем недавно. Почти вчера… А закрутились эти события, когда гонец принес дурную весть. И мир потерял свою устойчивость…

— Связь… Связь с «бункером» прервалась, — принесший это известие гонец даже не пытался скрыть своих чувств. Вид у него был затравленный. Он отлично знал, что гонцов с дурными вестями в прошлые века часто убивали. Хотя цивилизация прилично шагнула вперед, но к человеку, который сидел за огромным письменным столом и выслушивал известие, это не относилось.

— Что? — хозяин кабинета прищурился. Этот прищур не обещал ничего хорошего, И гонец — верзила-тяжеловес в камуфляжной форме, на рукаве которой было изображение единорога, — внутренне съежился и почувствовал себя просто тараканом, на которого взирает хозяин кухни, держа в руке баллончик с дихлофосом.

— В «бункере» никто не отвечает, — пояснил «тяжеловес», которого прозвали Биндюжником, Он был уже не мальчик — под сорок, его лицо уродовали страшные шрамы — память о не лучших временах его жизни, уши были раздавлены по-борцовски, нос перекошен. Он был похож на человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы. Но это ничего не значило здесь.

— По всем каналам запрашивал? — осведомился хозяин кабинета.

— Не отвечают ни по сотовым телефонам, ни по городским. И рация молчит! Мне кажется, там нулевая ситуация.

— Ах, нулевая, — хозяин кабинета провел по лысой голове, выбритой так чисто, что напоминала голову дешевой пластмассовой куклы. — И что с тобой делать? — осведомился он, улыбнувшись таким обаятельным оскалом, что у Биндюжника ноги стали предательски подкашиваться.

От улыбки Алибабы, напоминавшей гримасу оголодавшего аллигатора, по телу его собеседников начинали бегать мурашки, многим становилось дурно. Дамы нередко хлопались в обморок, будто на дворе не двадцатый, а девятнадцатый век, и они никогда не видели фильмов ужасов. Но женщины — существа непредсказуемые, и их обмороки были испуганно-восторженные. Женщин тянет к таким мощным, сделанным из гранита гориллам. А мужчины предсказуемы вполне. Они становились гораздо уступчивее, когда им щедро расточал свои фирменные улыбки Алибаба.

— Я ни при чем… Я… — Биндюжник пытался оправдываться, понимая, что это бесполезно. Что толку в оправданиях овцы, которую решил сожрать на ужин волк?

— Три машины. Людей по тяжелому варианту. Вперед! — приказал Алибаба, неожиданно резко для своих ста сорока килограммов поднимаясь с просторного дубового кресла, сработанного краснодеревщиками по специальному заказу, чтобы выдерживать такую тушу.

— Уже отдал распоряжения! — с видимым облегчением воскликнул Биндюжник.

У него было ощущение, что он побывал в змеепитомнике.

Металлические створки ворот двухэтажного аккуратненького, с атлантами и колоннами светло-зеленого особняка конца девятнадцатого века, расположенного недалеко от центра столицы, с лязгом разъехались. Два часа назад прошел дождь, и из-под колес вырвавшихся с территории на свободу, как застоявшиеся лошади, «Ленд-ровера», «Хонды-одиссея» и «Мерседеса» брызнули лужи. В этих сияющих никелем торпедах был мощный напор, ощущался заряд какой-то не свойственной тихим московским улочкам энергии. И сами машины, и те, кто в них сидели — затянутые в камуфляжи боевые туши с рациями и скорострельным оружием, казались явлением из иных миров. Они напоминали пришельцев, жесткой стальной армадой ворвавшихся в этот город, чтобы корежить его по собственному разумению и, не замедляя своего дьявольски целеустремленного движения, по ходу сметать всех и вся.