— Ты уверен?
— Да, уверен... Латышские стрелки себя еще покажут...
3
Вечером Крауя с братом отправились в Политехнический музей. Там была объявлена лекция о Горьком. Брат сказал, что лекция будет интересной, потому как лектор по всей Москве славится. Фамилия его Блеце, он бывший редактор многих журналов, врач, приват-доцент, человек, так сказать, многогранный.
О Горьком говорил долго и пространно. Не преминул отметить, что сам был на короткой ноге с Толстым и другими видными мужами. Сыпал анекдотами. В произведениях Горького выделял главным образом те места, где писатель сетовал на крутые меры революции... Террором, мол, народ не воспитаешь. Пусть коммунисты проникнутся рыцарским великодушием. Только так им удастся завоевать всеобщее признание, поднять всенародный энтузиазм...
Оратор то и дело откидывал спадавшие на лоб волосы, временами подходил совсем близко к публике, вставал на цыпочки и, вытянув длинную жилистую шею, на мгновенье закрывал глаза. Громогласно начатую фразу неожиданно завершал едва уловимым шепотом... Часто встряхивал головой, руки у него ходили, как маятники, он принимал величавые позы, а слова, такие искрометные, пламенные, сыпались, как из пулемета...
Актер он неплохой, подумал Крауя, эту расхлябанную, выбитую из седла интеллигенцию хлебом не корми, а такую анархическую кашицу только подавай...
Когда оратор закончил, зал разразился бурными аплодисментами. Хлопали, кричали, минут пять огромная аудитория ревела. Крауя покосился на брата — тот, поддавшись общему восторгу, аплодировал вместе со всеми. Нет, с ним что-то неладно, надо будет серьезно поговорить...
Кой у кого ладони от хлопков стали красными. Дурацкие восторги, романтика...
Во время дебатов произошел небольшой инцидент. Слова попросил красноармеец, с виду почти мальчик. У Блеце седина в волосах, он бывший профессор и, по его собственным словам, встречался со многими великими людьми, революционерами, и, несмотря на это, он рассуждал, как глупая баба, дите неразумное, а может, и того хуже. Неужто гражданин Блеце своими складными речами собирается отбить наступление деникинцев? Или он считает, что бурными овациями можно разогнать все подпольные банды и белогвардейских лазутчиков? Проповедовать такие вещи — это же контрреволюция чистейшей воды.
Дальше парню не дали говорить. Закричали, засвистели, затопали. Многие повскакали на сиденья, замахали руками, бессвязно крича. Галерка угрожала. И она трубила, что было мочи, не на шутку собираясь ринуться вниз... Все эти красноармейцы и парни в рабочей одежде. Еще несколько мгновений — и, казалось, потасовка неминуема, но вот появились трое милиционеров, и бушевавшие страсти заметно поубавились... И председатель из последних сил трезвонил. Пожалуй, и мещане не лишены смелости: кричать да топать ногами — это они умеют...
Лектору наконец была дана возможность высказаться. Но теперь он говорил так, будто его окатили ушатом холодной воды. С пятого на десятое и не очень убедительно. Похвалялся, что он был революционером еще тогда, когда многие из присутствующих и на свет не родились, а если и родились, то под стол пешком ходили. Он-де дрался на улицах Петербурга вместе с народовольцами... Под конец подпустил жалостную элегическую нотку... Однако преж-rifero воодушевления зала так и не сумел вернуть...
Расходясь, еще долго говорили, спорили о лекции, о том инциденте. Большинство, конечно, осуждало красноармейца. На лестнице опять едва не дошло до потасовки — между галеркой и «чистой», интеллигентской публикой...
Сойдясь в кружок, шептались о Деникине, об арестах... Совсем как в вагоне, мелькнуло в голове у Крауи... Но пусть себе шепчутся, пусть дожидаются: не вышепчут, не дождутся...
4
На следующий день Крауя отправился в штаб. Там сказали, что ответ он получит дня через два. Тем временем может осмотреть Москву.
Много, ходил по музеям и выставкам. Вечером, совершенно разбитый от усталости, насилу добирался до дому.
На Театральной площади возле Дома профсоюзов он увидел длинную вереницу трамваев. Их согнали сюда чуть ли не со всей Москвы.
— Это для женщин-делегаток, — пояснил Крауе милиционер, — будут развозить по районам. Сегодня конференция беспартийных женщин.
Сотни женщин спешили к трамваям. Одни смеялись, громко разговаривали. Другие серьезные, тихие. Белые, серые, красные платки, ветхие, поношенные платья... Крауя прислушался к разговорам работниц.
— Век не забуду слов Ильича, — замечает одна, уже немолодая, сутулая, с вздернутым носом. — До чего ж простой, душевный, будто брат родной...
— Вот и мы сподобились увидеть, послушать великого человека... — добавляет вторая.
— И почему с. нами раньше так никто не говорил? Только попы морочили, — вставляет третья, молодая, у которой под тонкой тесноватой юбкой заметно вздулся живот. Почему-то казалось странным в такое время видеть женщину — будущую мать!..
— Умела б я читать, — вздыхает другая,—ой, как бы сейчас училась...
— Еще выучишься, твое дело молодое.
Наконец трамваи переполнены, яблоку негде упасть. Но желающих гораздо больше, все не уместились, пойдут пешком.
Трамваи наперебой звенят. Бегут вагоны, стучат колеса, гудят рельсы, сыпятся искры... Вверх и вниз — в далекие Сокольники, в пролетарский Бауманский, к революционной Красной Пресне уходят трамваи... Из них несется песня, та единственная, несравненная — работницы поют «Интернационал»... В революционном городе, изнуренном голодом, эпидемиями, зажатом в огненное кольцо, растет и ширится гимн пролетарской борьбы и труда!..
Крауя еще не раз приходил на Красную площадь. Его снова и снова притягивала огромная карта напротив собора Василия Блаженного. По-прежнему Деникин наседает, впереди ожесточенная борьба.
Ходил и к Кремлевской стене. Там в братских могилах похоронены жертвы Октября. Люди несгибаемой воли, с пламенными сердцами. Они не прятались за чужими спинами...
Здесь и могила Свердлова. Венки, траурные ленты, цветы. Крауя припомнил съезд Советов в Латвии — среди обратившихся к нему с приветствием был и Свердлов. Каждое слово его было ударом молота о наковальню...
Заглянул в Исторический музей. Но скоро там наскучило. Не смотрелись все эти каменные, бронзовые века, первобытные культуры. Когда улица, город, вся жизнь переполнены тревогами, борьбой — где тут восторгаться каменными ножами и стрелами древних?
И снова улица. Постой, что за шум на Театральной площади? Надрываясь, кричат мальчишки, предлагая экстренный выпуск газеты.
Что?! Взрыв в Леонтьевском переулке? Здание горкома! В зал заседаний брошена бомба, десять человек убито, много раненых... Убит секретарь комитета товарищ Загорский, ранены видные партийные работники..*
Это дело рук деникинских лазутчиков, наносящих удары из тайного логова! Не важно, какой личиной это прикрывалось — анархистов или эсеров... Избегая открытой борьбы, они пускают в ход бомбы, адские машины...
Крауя читает, перечитывает и никак не может успокоиться...
Улицы снова кишат подозрительными субъектами в мягких шляпах, котелках, в перчатках, с тростями с серебряными набалдашниками... Читают сообщение, злопыхают, шепчутся...
— Эх! — У Крауи руки невольно сжимаются в кулаки. — Террор за террор, праведный суд за рабочие головы* за изувеченные тела... Око за око!
5
Крауя хочет остаться на похороны коммунаров, хотя отбыть ему полагалось еще днем раньше. Ничего, как-нибудь оправдается.
С самого утра до Дома профсоюзов потянулись колонны рабочих. Крауя тоже спешит на Красную площадь, чтобы быть поближе к трибуне... Примкнул к делегации красных курсантов...
Один за другим выносят на площадь красные гробы, множество венков, замерли ряды рабочих и воинов... Сердце Крауи учащенно бьется...
