— Ладно, — отмахнулся Зевс. — Отставить философию. Ты понял, о чем говорил Актов?
— Он исполнил заказ на взрыв какой-то лаборатории. Скорее всего, это Ищенко.
— Правильно. Неожиданно пересеклись разработки «Зелёная книга» и «Полынь».
— Виктор…
— На имя не обращай внимания. Серая шляпа. Невзрачный тип. Человек без лица… Кто это, Глеб?
— «Вервольф»!
— Точно. Он. Оборотень…
— И что теперь?
— Пока ничего. Отдыхай, Глеб. Ты заслужил… По ласковому тону Зевса Глеб понял, что отдохнуть ему не дадут.
Санин не умел ездить на метро. Это было для него пыткой. Особенно в час пик. Особенно сегодня. Состояние у него было нервозное. Не хватало воздуха, и от этого сердце тревожно сжималось, а потом колотило молотом. На душе лежала холодная лягушка. Белидзе… Как все неожиданно, глупо… Смерть всегда приходит неожиданно… Но Белидзе — жизнелюб, с искромётным чувством юмора, душа любой компании — наглотался таблеток… Почему? На финишной прямой, когда им предстояло порвать ленточку и взять приз. Может быть, просто сошёл с ума? Не выдержал обрушившегося счастья? Или давно точила его проклятая ржа, разъедала нервы все годы, тянувшиеся беспросветно, без какого-либо намёка на лучшее будущее. Все было посвящено изнурительной работе, в которой он забывался, как алкоголик забывается в вине? Неясно все… И жутко…
Санин с трудом влез в поезд на «Савёловской». Самая неудобная линия метро — серая. Поезда ходят редко, битком набитые. И народ тут какой-то остервенело злой. Эта серая кишка засасывает работяг, люмпенов, молодёжь из лимитских спальных районов. Он жил на «Алтушке» — есть такой «Гарлем» в Москве, гавань детей разных народов…
Плотно стиснутый телами, Санин завис, вцепившись в поручень. В левый бок ему впечатывался острый локоть. На спину мягко легла объёмистая женская грудь. В стороне кто-то сдавленно, под нос, для себя, не для людей, матерился. Девица рядом тщетно пыталась раскрыть покетбук серии «Страстная любовь». Математик ощущал себя в этой толчее одиноким и беззащитным. Сорокапятилетний интеллигент, не умеющий в жизни ничего, кроме как решать дифференциальные уравнения, выстраивать модели, обсчитывать линейные и нелинейные процессы. В России сегодня на фиг не нужны нелинейные процессы. И России на фиг не нужен доктор математических наук Санин… Белидзе злила такая постановка вопроса. Он хотел изменить положение вещей… Белидзе, Белидзе, где теперь твоя мятущаяся душа?.. И вдруг какой-то бесёнок, живущий в каждом человеке, тихонько подсунул Санину подленькую мыслишку: уже все на мази, время стричь купоны. Деньги. Огромные деньги. И одним компаньоном стало меньше.
«Дмитровская». Народ вынесло из вагона, как пробку. И новых пассажиров забило обратно, как поршнем… Сердце все сильнее ухало в груди Санина. Тягостное томление стискивало, и настроение опустилось ниже ватерлинии. Сегодня в метро было особенно тяжело и тоскливо… Тела вокруг утрамбовывались, колыхались в несущемся на всех парах вагоне. Теперь слева была плоскогрудая тётка. Сзади дышал луком кавказец. А справа притёрся серый невзрачный тип, таких вообще в жизни не заметишь. Тип локтем давил ему в бок.
— Осторожнее, пожалуйста, — произнёс с раздражением Санин.
— Ох, прошу прощения, — как-то жалобно проворковал тип в сером костюме, и математику стало неудобно, что наехал на такую же жалкую жертву метро, как и он сам.
— Ничего, — пробормотал Санин.
Тип ещё более неуклюже развернулся, вжимая в бок Санину холщовую сумку, и стал с трудом продвигаться к дверям. Чёртова сумка! Гвозди он там, что ли, носит?!
— Да аккуратнее же! — воскликнул Санин, почувствовав лёгкий укол в бок. — Вы меня укололи!
— Ох, простите. Пожалуйста, простите! — с этими словами, произнесёнными обезоруживающе жалким тоном, невзрачный тип был вынесен из вагона.
На этот раз народу зашло меньше, чем вышло. Стало чуть-чуть просторнее. Наконец можно было перевести дух. Вот только дух не переводился. Наоборот, Санину показалось, что его сдавливает прессом со всех сторон, вжимает в пол. Но давили не тела, а земное притяжение. И в груди образовался камень. Математик прислонился к холодному стеклу с надписью «Не прислоняться». Сердце понеслось вразнос, потом его сдавило стальной рыцарской перчаткой… И земное притяжение потянуло Санина вниз — оно действовало неумолимо, как топор палача. Он начал сползать, из последних сил тщетно пытаясь удержаться.
Поезд остановился. Снова будто поршнем выдавило и затянуло народ. Никому не было ни до кого дела. Но тут, наконец, на падающего человека обратили внимание.
— Врача! — Откуда-то издалека доносились до Санина встревоженные голоса. В ушах гудело, как при погружении в воду. И сознание уже уплывало в неведомые края.
Врач, подошедший к заботливо уложенному на лавочку в вестибюле станции человеку, уже был не нужен. Его профессиональные обязанности заключались в том, чтобы констатировать смерть, которая наступила, как позже покажет вскрытие, от острой сердечной недостаточности.
Доктор физико-математических наук Владимир Павлович Санин всего лишь на два дня пережил руководителя проекта «Титан» Григория Белидзе.
Глеб вышел из машины. Наконец решившее порадовать москвичей своим присутствием солнце падало за дома, озаряя красными отблесками перламутровое небо. Алые отблески на стенах. На предметах. На людях. Глеб вздрогнул — ему показалось, что на руках осталась кровь. Нет, бред! Нет крови. Дело сделано.
Как всегда по окончании активных мероприятий, Глеб ощущал опустошённость. Единственно, что могло вернуть вкус и цвета жизни — голос сына, объятия жены…
Он давно потерял счёт акциям. И иногда думал, что в нем живёт не один, а несколько человек. Точнее, несколько программ на все случаи жизни. Притом их пересечение вызывает конфликт программ с перегревом и глюками. Есть Глеб для общего употребления, любящий хорошо выпить и закусить, обладающий прекрасным тенором, шпарящий романсы под гитару под прицелами влюблённых в него в этот миг девичьих глаз, человек мягкий, податливый и бесконфликтный — по мелочам. Есть любящий отец и муж, тающий при виде четырехлетнего сына и любимой жены. Есть боевая машина невероятной эффективности, танк, который не остановишь и гранатомётом. А боевая машина не обращает внимания на кровь и писк из-под гусениц. К боевой машине неприменимы обычные моральные категории. Боевая машина сминает все на своём пути, оставляя за собой горящие обломки и истерзанные тела. Быть боевой машиной — это его крест, который он должен нести. Есть мистический, всепоглощающий азарт, когда ты идёшь по черепам врагов, размазываешь врагов по стенам и потолкам. Только потом, когда все кончено, отцепляешь от себя танковую броню и становишься другим, которому лучше не вспоминать о хрусте костей под гусеницами. И нельзя терзать себя шальными мыслями — зачем и почему надо делать все это?.. Надо! Потому что идёт война. И слабый, малодушный солдат на ней теряет не только свою жизнь. Он открывает путь врагу, который сожжёт твой дом, растопчет твоих близких, родных, людей, которых ты вызвался защищать. На небесах воину много спишется. А если и не спишется, то что такое чистилище на том свете по сравнению с земным адом?
Нет, на руках у Глеба не кровь. Всего лишь лучи весеннего вечернего солнца. Земля провернулась ещё раз вокруг своей оси, штопором ввинчиваясь в глубь Вселенной. Этот день кого-то смел безвозвратно. Кому-то продлил бессмысленное существование. Кому-то дал шанс…
Все, пора нацеплять другую личину…
Шумный, медленный лифт со скрипом поднял Глеба на седьмой этаж. Какая это уже по счёту его квартира? Оперативнику «Легиона» нельзя задерживаться долго на одном месте, даже в одном городе. Сейчас его приют в ближнем Подмосковье. Вокруг краснокирпичные новостройки.
Двери лифта раздвинулись. Глеб вышел на лестничную площадку, где сосед, пятидесятилетний работяга из автобусного парка, внушал своему отпрыску:
