Иногда на крыльце терема Евпраксии Федор ближнего черниговского боярина, присланного князем-отцом на свадьбу дочери вместо себя, — высокого темнолицего красавца Истому Большого Тятева. Истома уступал княжичу дорогу, кланялся с достоинством, но в разговоры не вступал. Слышал Федор, что просится Истома у князя Юрия служить ему всей своей родней, с людьми и холопами, но придавал этому большого значения: мало ли людей уходило из киевской и черниговской Руси на вольную Оку!
О просьбе боярина Истомы князь Юрий поведал Ополонице и попросил совета:
Тот долго отмалчивался, потом, опасливо оглянувшись на дверь, ответил:
— Отговаривал я князя Михаила от посыла Истомы с княжной в Рязань, да не послушал меня тот. Греха нам много будет через этого Истому…
Князь заинтересованно придвинулся к Ополонице.
— Прознал я в Чернигове, — продолжал тот, — от человека одного — теперь его в живых нет, притиснул его легонько слуга мой недоросток Телемень, — прознал такое, что смутило мою душу. Бил будто Истома Большой Тятев челом князю Михаилу и просил у него княжну Евпраксию в жены. Отказал ему князь Михаил. Тогда неистовый Тятев пошел к волхву и пытался приворожить к себе сердце молодой княжны…
Юрий побледнел и беспокойными пальцами принялся крутить пряди своей светлой бороды.
— Сказывай, сказывай дальше!
— Ну, выследили мы с Телепенькой этого посыльного Истомы, прошли следом за ним до волхва. Нес тот человек кольцо волос княжны для волхвованья. Вот, зри!
Ополоница достал из-за пазухи кожаный кошель и нашел в нем маленький узелок. В узелке был локон тонких волос.
Юрий отвел глаза в сторону, словно нечаянно увидел красоту своей нареченной невестки. И круто повернул разговор:
— Просится этот Истома ко мне на службу…
— Знаю. Бери, Юрий Игоревич.
— Не лежит к нему моя душа…
— Тятев Умен. С ним придут нужные люди. Теперь он Федору не навредит и княжну оставит в покое. Служить же будет верно.
— Федор доверчив.
— Доверчив до поры до времени. Когда же заметит криводушие, он отрубит сплеча. Характер у него твой, князь.
А в это время в тереме Евпраксии сидел Истома и, поставив кулаки на раздвинутые колени, слушал мамку. От натопленной печки тянуло сухим теплом. Лампада из синего стекла перед иконой разливала по стенам тихий колыхающийся свет.
Мамка гладила лежавшего у нее на коленях жирного кота и говорила, зевая:
— Словно околдовал ее этот Ополоница… Уж как не хотелось ей покидать родной Чернигов, а вот поди ж ты! Ни с того ни с сего забредила вдруг этой дикой Рязанью. Теперь же все жениха в окно высматривает. Пришелся по душе, вишь… Тих очень и робок. До венца-то все они робки! То же и Федор. Ишь, в плечах косая сажень, а ребенком прикидывается… Шел бы ты к себе, боярин. Следят тут за тобой поди. Этот Ополоница…
Дверь в горницу вдруг распахнулась, и девушка сказала приглушенным шепотом:
— Зовут боярина ко князю Юрию.
Истома привстал и расправил плечи.
— Язык придержи! — сказал он мамке.
— На том век стою. Ты иди, знай!
Князь Юрий встретил Истому с веселой Улыбкой:
— Подумал я со своими боярами, свет Истома, и порешил просить тебя в наше княжество.
— Спасибо, княже, — сухо поклонился Истома.
— Вотчину мы тебе выделим на Осетре, под городцом, где сядет князь Федор. Не обидим, пожалуем и землей и живностью. По большой вешней воде пойдут к тебе в вотчину мастеровые люди, начнут рубить хоромы и службы по твоему указу. На обзаведение не пожалеем казны. Ты же служи моему сыну верно.
Истома опустился на одно колено и чуть обнажил меч.
Юрий перекрестил его, потом поднял за обе руки и поставил с собою рядом.
В горницу внесли уставленный блюдами и ковшами стол.
КРАСНАЯ ГОРКА
Начиналась весна.
По ночам лучисто горели звезды, мороз потрескивал в углах терема, и озябшие сторожа на городских стенах перекликались редко. А утром за рекой ослепительно сверкали на солнце снега, над рыжими дорогами тяжело летали грачи, крыши с грохотом и звоном роняли подтаявшие сосули; на резные подоконники часто садились вертлявые синички…
В тереме было не по-зимнему шумно и протяжно скрипели двери. Когда распахнулась дверь на крыльцо, со двора доносило пение петухов, звон бадейки водовоза, редкий лай разомлевших на припеке псов.
Евпраксия целыми днями сидела на изразцовой лежанке, тихая и грустная. Когда к ней обращались с вопросами, она отворачивала лицо в сторону, и на ресницах у нее вспыхивали мелкие слезинки.
В эти дни вспоминались Евпраксии Чернигов, отчий терем, широкие виды из окна на Десну. Она ясно слышала голоса младших братьев и сестер…
Евпраксия чувствовала себя здесь одинокой птицей в клетке.
Долго плакала она тогда, прося отца отказать рязанскому свату и не отсылать ее из Чернигова в глухую приокскую даль. Ей непонятны были речи князя-отца о том, что нужно ему крепить дружбу с Рязанью, что, выйдя за рязанского княжича, она послужит родному городу и всему княжеству. Евпраксии горько думалось тогда: отец за что-то прогневался на нее и безжалостно выталкивает из родного дома, обрекает на бесконечную печаль-тоску…
Легче ей стало после того, как сват рязанского князя поднес ей богатые дары. По окончании обряда Ополоница задержался в тереме и приблизился к Евпраксии. Седой воин глянул в прекрасное лицо княжны своими большими добрыми глазами и вдруг заговорил с ней просто и задушевно.
Он рассказал ей о Рязани, о храбром княжиче Федоре Юрьевиче, который скоро станет князем всей Рязанской земли.
— Не бойся, лебедь белая, светлая Евпраксеюшка. В холе и почете будешь жить у своего нареченного. Чист душою Федор и ласков. Я это знаю, потому что пестун я ему сызмальства.
И поверила Евпраксия Ополонице, поверила и расцвела вновь.
Знала княжна, что сватал ее Истома Тятев, и замирало у нее сердце от мысли встать рядом с ним перед алтарем. Смуглолицый и кудрявый, с горячими беглыми глазами, давно привлекал ее взор Истома. Она не раз ловила его взгляды на себе.
Истома слыл в Чернигове удальцом, плясал на гулянках, не хмелел от многочисленных ковшей, старые воины говорили о его боевой удали и сулили ему славу.
Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие…
Но седой, могучий Ополоница поколебал ее девичьи мечты. Раскрывая перед ней дары далекой Рязани — дивные меха, янтарные бусы и жемчужные кокошники, — Ополоница заставил ее затрепетать при мысли, что богатый немереный край Руси будет ей подвластен, что рядом с князем мужем она станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее детей напьются из Волги-реки и из Белоозера…
Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила над ним, еле замечая его…
Евпраксия глубоко вздохнула, прощаясь с привязанностями своего девичьего детства, плененная дивным сказанием Ополоницы о градах и селениях по реке-Оке, о дремучих темных лесах, о дубравах и голубых озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с Волхова, из-под Великого Новгорода.
Мыслями об этом она была полна все дни, пока собирали ее поезд к неведомому жениху.
Когда узнала Евпраксия, что идет с ней послом боярин Истома, она смутилась и первое мгновенье хотела просить отца отменить свой приговор: пусть ничто не манит ее назад, пусть с девичеством все будет покончено. Но вскоре изменила свое намерение княжна: пусть поедет с ней боярин — ей не так будет страшно в чужих краях!
Встреча с женихом пролила свет в сердце Евпраксии. В синих глазах Федора уловила она восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный, он представлялся ей кем-то обиженным и одиноким. Ей хотелось погладить ладонью его прямые светлые волосы и близко заглянуть в глаза…
В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия ничего не видела вокруг, жила, как во сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей приносили его подарки, она с захолонувшем сердцем развертывала узелок и, находя в нем глубоко запрятанные перстенек ли, образок ли золотой на тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот малый подарок большие и добрые руки Федора.
