– Раскаялся, значит, как немцев прижали?

– Да я… – Жомов привстал, но под взглядом Кузьмы осекся и севшим голосом сказал: – Что ж, мне теперь прощения нет?

– В лес-то есть дорога, были б только ноги. А то походи в полицаях, свои люди везде нужны.

Жомов перевел дыхание, сглотнул, махнул рукой.

– Не могу. Завтра велено с немцами в Поддубки идти. Карать. Не хочу крови на себя брать. Это Чмыхову все равно. А я не хочу!

– Вот, значит, как, – протянул Лыков. – А что народ погубят, тебя, значит, не касается?

В избе стало тихо. За окном стонал, свистел ветер.

– Шесть верст до Поддубок, – негромко сказала старуха. Лыков посмотрел на нее, перевел взгляд на полицая, тот привстал, но снова сел.

– Часовых понаставили, – сказал он. – Меня и Петра у дальнего колодца Чмыхов определил, за полночь.

– Кто это – Петр?

– Чмыхова прихвостень, – махнул рукой Жомов. – Они вместе сидели. Уголовная харя! Он ведь, гад такой, у меня кисет спер…

– Кхм, – произнес Лыков, и Егор замолчал.

– Пешком не дойдем, не успеем, – сказала Анастасия Захаровна. – Сани нужны. Сани у Савелия есть, у соседа.

– У него и лошадка есть, – вставил Жомов, – на вид дохлятина, а так крепкая.

– Савелий – мужик хороший, но даст ли лошадь? – покачала головой Анастасия Захаровна.

– Даст, – уверенно сказал Жомов. – Куда денется! Лыков вопросительно посмотрел на него.

– Я так думаю, Савелий у себя летчика прячет, – и самодовольно добавил: – Сам догадался! Ни одна душа не знает, а я знаю!

– Ну-ка, ну-ка, – дернулся с места Лыков и зашипел от боли.

– Третьего дня упал, так! Савелий тогда к Чмыхову приходил, в лес отпрашивался, за валежником. Утром. А к полудню вернулся. Я к нему в сарай заглянул, случайно, а валежнику там – смех один! Савелий из избы носу не кажет и старуха его тоже.

– Мало ли что… – начала было Анастасия Захаровна.

– Мало-немало, а лошадку даст. Скоро начнут по избам шарить. Хевельт, собака, злой. Значит, как я в охранение пойду, сразу к Савке надо.

– Помолчи, – оборвал его Лыков, – голоса у тебя пока нет. Затем повернулся к старухе.

– Савелий этот далеко живет?

– Плетень общий.

– Как бы разузнать?

– Схожу, – кивнула Анастасия Захаровна.

– Как же его в лес выпустили? – спросил Лыков.

– Так немцев еще не было! – удивился Жомов. – Они ведь когда приперлись?!

Анастасия Захаровна вышла. Жомов тоже поднялся.

– Идти мне надо, – просительно сказал он. – Чмыхов хватится, Петра пошлет. Я попозже заскочу.

И тихо закрыл за собой дверь.

Лыков сполз на пол и лег, тихо постанывая. Так он лежал недолго, боль постепенно отпускала, он стал подумывать, как бы обратно на лавку влезть. В избу вошла Анастасия Захаровна. Увидев Лыкова на полу, кинулась к нему, ухватила за плечи.

– Порядок, мамаша, – бодро сказал Лыков.

Анастасия Захаровна скинула с себя драную телогрейку, стянула ушанку, подула на озябшие руки и подсела к нему.

– Слышь, Кузьма, а ведь летчик и впрямь у Савелия.

Женька, худой долговязый подросток, помогал Лыкову напяливать на ногу разбитый старый валенок. Валентина закуталась в бабкино старье и стояла у двери, прислушиваясь.

– Идет кто-то, – тихо сказала она.

Лыков вытащил револьвер и откинулся к печке. Женя достал из кармана самодельный нож на деревянной ручке и шагнул вперед.

– Брысь! – грозно прошипел Лыков.

Мальчик обиженно дернул плечом и подошел к Валентине. Анастасия Захаровна переглянулась с Лыковым и откинула засов. Ввалился Жомов, весь в снегу, тяжело дыша.

– Чего расселись? Где сани-то? Хватятся меня…

– Не шуми, Егор, – прервала его старуха. – Сейчас летчика Савелий к нам перетащит, а сани к огородам выведет.

– Надо было его сразу в сани класть. Пока его туда-сюда, у Петра терпение лопнет. Летчик ранен, что ли?

– Вроде нет, а в чувство не приходит.

– Контужен, значит, – сказал Лыков.

В сенях хлопнула дверь, донесся сдавленный голос: «Держи, держи». В комнату, пятясь, влез мужчина в залатанной овчине, из сеней послышался тот же голос: «Ну, чего же ты?»

– Вот и Савелий, – сказал Жомов. – Давай, давай, скорее.

– А ты подсоби, указчик! – огрызнулся Савелий.

Жомов подскочил к нему, и они втащили большой закутанный в холстину сверток. С другого конца сверток держала жена Савелия – сгорбленная высохшая баба Клава.

Сверток уложили на большой стол. Савелий осторожно распеленал его. Лыков привстал с места и покачал головой.

Молодой парень. Длинные черные волосы. Глаза закрыты. Странный комбинезон – в обтяжку, блестящий, словно из серого шелка. Бляшки поблескивают. И шлемофон вроде не наш; со всех сторон стеклышки небольшие. На левой руке широченный браслет с металлическими полосами.

– Летчик, говоришь? – с сомнением протянул Лыков.

– Вот и я раскинул, вроде не похож, – закивал дед Савелий. – Говорили, летчик, мол, спрыгнул, а никто самолета не видел. Я его у Гнилой балки подобрал. Лежит и бормочет что-то. Меня увидел, сказал только «Ну, вот» и глаза закрыл. С тех пор никак не оклемается.

Лыков кивнул Женьке: «Пособи-ка», – оперся на его плечо и доковылял до стола. К нему подошла Валя, испуганно посмотрела на летчика.

– Ладно, потом разберемся, – сказал Лыков.

– Верно, – подхватил Егор. – Не ровен час, у Петра…

Дверь с грохотом ударила в стену. В проеме вырос солдат, за ним второй. В долгополых шинелях, с автоматами наперевес, они ворвались в комнату, за ними вошел невысокий рябой человек в полушубке с полицейской повязкой и следом офицер.

– Все здесь, герр Хевельт! – ощерился рябой. – Чмыхова провести – это ни-ни! Чмыхов на сто верст измену чует.

Офицер поднял указательный палец, и полицай замолчал.

Анастасия Захаровна окаменела у окна, а Савелий как присел на скамью, так и остался сидеть, положив руку на топорище.

Лыков стоял, держась за плечо Женьки, а Валентина прижалась к нему, глядя застывшими глазами на солдат.

Хевельт подошел к столу, мельком глянул на лежащего, сказал: «Вундербар», – и засунул пистолет в кобуру.

– Я-то думал, она только щенка прячет, – махнул полицай стволом винтовки в сторону Анастасии Захаровны, – а тут, выходит, вот оно что! Говорил мне Петро про Жомова…

– Иехх!

Бледнеющий на глазах Жомов, не размахивая, въехал прикладом в подбородок Чмыхова. Чмыхов грохнулся об пол. Дед Савелий привстал, и в тот же миг топор, описав короткую дугу в воздухе, хрястнул о грудь солдата у двери, тот перегнулся пополам и, вогнав короткую очередь в пол, свалился.

Второй успел полоснуть очередью деда Савелия, и тот упал лицом вниз. Жомов выстрелил солдату в живот, а когда немец схватился за рану, полицай выстрелил снова.

Хевельт выдрал из кобуры пистолет, и тут в спину ему бабахнул револьвер Лыкова. Офицер извернулся ужом, вскинул парабеллум, но выстрелить не успел.

Вторую пулю Кузьма всадил ему в лоб. Фуражка, сдвинутая на затылок, отлетела к стене. Хевельт взмахнул руками и упал на спину, оскалившись в зверской улыбке.

Раненый пошевелился на столе, медленно раскрыл глаза, со стоном поднял правую руку и, дотянувшись до браслета, коснулся его.

С громким щелчком, похожим на сухой треск ломающегося льда, в комнате возник и тут же исчез черный шар. Вместе с ним исчезли Лыков, Женька, Валентина и тот, кто лежал на столе – я…

Четырнадцать лет мне исполнилось, когда я вместе с родителями переехал из Алтайской промзоны в Базмашен. Отец тогда работал старшим наладчиком грузовых линий, мать занималась химией гафнийорганики и носилась между институтом и промзоной. Дома мы ее видели с четверга по воскресенье. Утром в понедельник она успевала быстро проинструктировать и перецеловать всех и исчезала под вой и слезы младшей моей сестры. Впрочем, через несколько минут сестра спокойно говорила: «А мамка наша опять ускакала», – и шла на первый этаж, в детский комплекс.