- А ты представляешь? - полунасмешливо, полусерьезно спросил маршал, вновь прикуривая папиросу.

- Эх, Костя, дорогой мой друг! - воскликнул Белозеров. - Непросто ответить на этот вопрос, но я попробую, и очень коротко.

- Давай, философ, давай, - сказал Рокоссовский, окутываясь дымом.

- Знаешь, Костя, мне иногда кажется, что под куполом прекрасных идей равенства, свободы и братства мы построили арену цирка, где дрессируем не зверей, а людей.

Подошла Юлия Петровна и поставила на стол чайник, варенье. Заметив усталое лицо мужа, сказала:

- Вам не надоело говорить о политике?

- Нет, мама, не надоело, - ответил Рокоссовский, поднося ко рту ложечку варенья. - Нас уже не переделаешь.

- Андрюша, ты не передумал, может, останешься на ночь? -спросила хозяйка, поправляя короткие черные с проседью волСсы.

- У меня уже билет в кармане.

- Во сколько поезд? - спросила она.

- В двадцать три сорок я должен быть на Белорусском вокзале.

- Костя, ты машину заказал?

- Разумеется. К десяти часам подойдет.

- В моем распоряжении еще более часа, - глянув на часы, произнес Белозеров.

Подошел Павлик, попрощался с дедушкой и гостем, и Юлия Петровна ушла укладывать его спать.

- Что-то, Костя, ты не очень охотно рассказывал сегодня о себе, - сказал Белозеров, поднимаясь из-за стола вслед за Рокоссовским. - Ты ведь много видел. Служил в Польше, потом снова вернулся в Россию.

- О чем говорить, Андрей, ирония моей судьбы и так ясна.

-В чем же она?

- В России меня считают поляком, а на родине - русским, - горько улыбнулся маршал.

Еще один летний день уносил частицу жизни в небытие. Me* жду деревьями просвечивалась желто-багровая полоса, оставленная на небе уходящим за горизонт солнцем. Над лесом с пронзительным шумом пролетела стая скворцов; где-то ворковали голуби; со стороны поля доносилась перепелиная песня -«пить-полоть», «пить-полоть*.

Друзья, теперь уже в мирной задушевной беседе, прошлись по лесу, затем присели на бревно, приспособленное под скамейку. Они говорили о прошедшей войне, заглядывали в будущее страны...

Было заметно, что разговор давался Рокоссовскому с трудом, Встреча с другом заставила его повеселеть, разговориться, но под конец обернулась утомлением: лицо вытянулось, глаза смотрели куда-то вдаль, голос стал тихим.

Белозеров понял, что с другом творится что-то неладное. Он положил ему руку на плечо и осторожно спросил:

- Костя, дорогой, скажи честно, ты болен?

- Да, Андрей, - ответил Рокоссовский, испытывая острую неловкость. - От меня близкие скрывают, но я знаю... - Он повернулся к Белозерову. - Я безнадежно болен, Андрей... У меня рак.

На крыльце дачи поблескивал свет фонаря; на темно-синем небе загорались звезды; продолжала петь перепелка—«пить-полоть», «пить-полоть*.

- Андрей, - нарушил молчание Рокоссовский. - Ты слышишь меня?

- Слышу, слышу, Костя.

- Не надо, друг, не грусти. Случилось то, что должно было случиться, рано или поздно. Тут нет ничего необычного... Давно мы с тобой, Андрей, не пели.

Он затянул тихим голосом, песню подхватил Белозеров:

По диким стелим Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная.

Тащился с сумой на плечах.

Андрей поднялся, прислонился к гладкому стволу березы и, скрестив руки на груди, не сводил глаз с Рокоссовского. Он в последний раз всматривался в красивый профиль, смотрел на теряющуюся на темном фоне леса фигуру.

Он думал о судьбе, которая свела его с этим незаурядным человеком, об угаре революционной борьбы, выпавшей на их долю, об истинной дружбе, которая связывала их многие годы, о совместном хождении до мукам. Вдруг он порывисто подошел к шагнувшему навстречу другу и крепко обнял его аа плечи. И так они стояли молча до тех пор, пока не услышали сигнал машины.

Они несколько раз поднимали друг на друга глаза, будто хотели что-то сказать, но снова опускали. Тихо, задумчиво стоял лес, словно ему одному были ведомы тайны, которыми были полны души этих людей в минуты последнего в их жизни расставания. Растроганно и печально продолжала петь перепелка — «пить-полоть», «пить-полоть».

2

В зимнюю стужу 1968 года маршал Рокоссовский последний раз встречался со своими товарищами и сослуживцами. Это было на научной конференции, которую проводило Министерство обороны в связи с 50-летней годовщиной Советской Армии. В разговоре с друзьями он сетовал на то, что в связи с прогрессирующей болезнью он отказался от замысла воспроизвести в своих мемуарах всю свою жизнь и огромный опыт, а вынужден сосредоточиться только на Второй мировой войне.

Чувствуя себя неважно, Рокоссовский в обеденный перерыв обратился к министру обороны с просьбой освободить его от участия в дальнейшей работе конференции. Перед доездкой в больницу тепло попрощался с сослуживцами, с членами польской делегации, попросил генерала бронетанковых войск Юзефа Урбанрвича позаботиться о его сестре Елене.

Остаток своей жизни он провел в Кремлевской больнице. Консилиум пришел к выводу, что болезнь дошла до такой стадии, что проводить операцию нет никакого смысла. Об этом Рокоссовский знал и, пересиливая боль, почти пять месяцев сам работал над мемуарами, увидевшими свет уже после его смерти.

Персонал больницы был поражен выдержкой и самообладанием маршала. Вот как об этом вспоминает его лечащий врач Мошенцова Прасковья Николаевна:

«Более красивого пациента, чем Константин Константинович Рокоссовский, у меня, пожалуй, не было. Имею в виду не только внешнюю красоту, а удивительную гармоничность всего его облика... Как сейчас вижу перед собой. Он всегда был выдержан, держался просто, был откровенен и вел себя исключительно мужественно...»*?

Июль 1968 года. В середине месяца Рокоссовский закончил работу над книгой «Долг солдата» и передал ее в издательство, где, к сожалению, немалая часть страниц была выброшена, а другая часть - искажена. Жить маршалу оставалось всего лишь две недели. Он сильно похудел, осунулся, от неимоверных болей и постоянной бессонницы глаза стали темно-синими и лихорадочно блестели.

Сегодня он лежал на койке, тяжело дыша. К нему пришли внуки, жена и дочь. Юлия Петровна и Ада сидели у постели больного и тихонько плакали, отворачиваясь, чтобы он не видел их слез. Внуки Константин и Павел сидели поодаль, растерянные и подавленные.

Прошло еще несколько дней. Рокоссовский попросил врача, чтобы рядом не было никого из родных, когда начнется агония. Рано утром зашла к нему Прасковья Николаевна, взяла руку, проверила пульс.

- Как вы себя чувствуете?

- Нормально, - ответил он, пытаясь улыбнуться.

- Как сегодня спали?

- Всю ночь видел розы. Весну и лето они скучали по мне, - с грустью произнес Рокоссовский. - Я разговаривал с ними во сне. Они затаили обиду. По этому поводу я сочинил стихи. - Он виновато глянул на врача. - Прасковья Николаевна, я почти никому не читал своих стихов... Хотите, я прочитаю их вам?

- Обязательно, Константин Константинович, обязательно.

- Только вы не судите меня строго, я ведь не профессиональный поэт, - сконфузившись, проговорил он.

- Что вы, что вы, читайте.

Распустились розы у меня в саду,

Я их не заметил, к своему стыду.

Подошел поближе: запах - благодать.

Я нагнулся ниже- глаз не оторвать.

Ветер мимолетный облака унес,

А на солнце розы плакали до слез.

Им обидно стало, что их красоту Люди видят часто только на лету.

Прасковья Николаевна опустила голову, чтобы Рокоссовский не видел ее влажных глаз, и покачала головой:

- Какой же вы небыкновенный человек, маршал двух наро-

дрв Рокоссовский! Скажите честно, как врачу, вы не боитесь смерти? '

- Глупо её бояться, - уставшим голосом произнес он. - Вся наша жизнь - путь к смерти. За молодостью по пятам следует старость, а за старостью неотступно плетется смерть. Моя жизнь продлится в моих внуках, в их детях... - Он замолчал, затем непослушной рукой дотронулся до руки Прасковьи Николаевны. -Спасибо вам, вы удивительный врач.