На месте дома, где он когда-то жил, — развалины, слегка присыпанные снежком. Со стороны улицы костлявые плети вьющихся роз причудливо цеплялись за полулежащий забор. Воспоминания давних лет и согревали душу, и наводили глубокую тоску. Приходили на память времена, когда он в этом городе мужал, учился, встретил свою первую любовь, здесь же стал на военную дорогу.
Старые знакомые вставали у него перед глазами, словно живые: дядя Стефан и тетя Софья Высоцкие, приютившие его у себя дома, Петр Странкевич, Зося Пенкальская. Он вздохнул при мысли о том, что одни родные и знакомые ушли из жизни, а о других он ничего не знает.
Он вспомнил полкового командира Артура Шмидта. Он не забыл сказанные полковнику слова: «Ваше высокоблагородие, возьмите меня, не пожалеете. Я буду все делать, что скажете. Буду стараться изо всех сил. Я многое умею». Он представил себе, как под дружный смех молодежи он объезжал дикого коня по кличке «Ад», и у него тревожно забилось сердце. Он отчетливо помнил строчки приказа полкового командира: «Зачислить в списки вверенного мне полка охотником рядового звания». «Как же странно все в жизни получается, - подумал Рокоссовский, - воля этого человека направила меня на новую дорогу, начертала мне судьбу, я я ничего о нем не знаю. Все-таки странная штука жизнь».
Он в последний раз посмотрел на площадь города, по которой шел старик с клюкою и где его приняли в полк «охотником рядового звания», грустно усмехнулся и сел в машину.
4
Поздно вечером Рокоссовский подъехал к своему дому. Юлия Петровна находилась в Москве, и он специально задержался в штабе, чтобы как можно меньше времени находиться в одиночестве. За войну он забыл, что такое семейный очаг, семейное счастье, и теперь они действовали на его уставшую душу, как целительный бальзам. А тут оказалось, что дом снова пуст и его темные углы навевают тоску и'скуку.
Он зашел в дом, повесил шинель в шкаф, уселся на диване и начал читать письмо, полученное от Белозерова.
«Костя, дорогой, извини, что так долго не давал тебе ответа. Причина молчания - тягостное чувство, что я не могу сообщить ничего хорошего. Мне хотелось дождаться того времени, когда я смогу доложить тебе, что мое прошлое отошло в сторону и уступило место настоящему.
Все эти годы я привыкал к новой обстановке, можно сказать, искал себя заново.
Почему я молчал? О! на это была уважительная причина. В первый послевоенный год на меня напала такая хандра и безысходность, что я... Хотя обо всем по порядку. Случилось так, что мое «Я» раздвоилось. Одна половина моей души, та, которая сражалась на фронтах гражданской войны, училась в институте, преклонялась перед вождем всех народов, а потом воевала с гитлеровцами под Сталинградом и в Белоруссии, готова была отстаивать порядки, сложившиеся в стране за десятилетия. Эта половина собиралась жить спокойно, не терзаясь совестью.
А вот со второй половиной моего «Я» у меня было посложнее. Эта половина помнила арест, тюрьмы, издевательства, штрафной батальон и ту статью, но которой за «добровольную» сдачу в плен мне причиталось около десяти лет.
Первая половина - услышав на приеме в Кремле, где присутствовал и мой друг, тост Сталина «за здоровье русского народа, не только потому, что он - руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и... терпение», - ликовала и хлопала в ладоши. Мол, и ты, Андрей Белозеров, тоже принадлежишь к русскому народу, значит, и ты наделен правом руководить другими, значит, и ты умен и талантлив. г.
Вторая же половина категорически возражала: «Выходит, другие народы, населяющие нашу страну, менее умные, попросту - дураки? Они что, не обладают терпением, стойким характером? Далеко ходить не надо, взять белорусский народ, среди которого ты живешь. Нет, ему терпения не занимать. А о характере и говорить нечего. Почти каждого третьего жителя уничтожили фашисты, а он, этот народ, еще с большой яростью поднимался на борьбу с захватчиками. Да и другие народы показывали свой характер не хуже русских».
Особенно распоясалась вторая половина, когда местные власти выделили мне квартиру в доме, хозяин которого в 1940 году исчез ночью со всей семьей только за то, что имел две коровы, лошадь, пять гектаров земли и не хотел добровольно идти в колхоз.
Как я ни старался, но так и не удалось мне примирить эти противоречия. Так и боролись в моей душе эти половины до тех пор, пока я окончательно не решил их помирить. Ты бы ни за что, Костя, не догадался, каким способом я их усмирил. Очень просто - запил. На это согласились обе мои половины. И зажили они в ладу, дружбе и полном согласии. Прошло около года. Мало-помалу пары Бахуса меня обложили так, что глаза мои перестали различать восход и закат. Начал я жить вопреки природе. Был полутрезвым только тогда, когда предстояло давать уроки немецкого языка.
Казимир и коллектив школы пытались вытащить меня из ямы, но мои обе родные «Я» не хотели об этом и слушать. Еще немного, чуть-чуть, и добрые люди меня бы покинули. Я понял наконец, что окончательно увязну в этом безумстве. Махнул рукой на обе половины, взял себя в руки, и болезнь отступила. Мне еще долго хотелось погоревать в обществе любителей выпить, но меня окончательно спасла любовь к женщине. Курносая блондинка с синевой в лучистых глазах Ядвига Куликовская окончательно наставила меня на истинный путь. Семейное счастье примирило по-настоящему обе мои половины. А когда родилась наша дочурка Людмила (ей исполнится скоро годик), меня словно подменили. У меня теперь нет времени на глупости. Я даже не догадывался, что во мне таились такие нежные отцовские чувства.
На днях мы открыли памятник на могиле Жуковского. Присутствовали почти все его друзья-партизаны. Вспомнили погибших, поговорили о житье-бытье».
Рокоссовский зашел в кухню, приготовил чай и, попивая его, дочитал письмо. Он отложил его в сторону и представил себе Андрея Белозерова на очной ставке в тюрьме. Почему-то этот образ запомнился ему наиболее ярко, хотя прошло с тех пор более восьми лет. Изрезанное трагическими морщинами лицо, ввалившиеся щёки, обезумевшие глаза...
Рокоссовский не ожидал, что получит такое исповедальное письмо от Белозерова. С одной стороны, оно его расстроило из-за того, что друг не выдержал, сорвался, а с другой обрадовало - теперь он был уверен, раз у него хватило силы воли порвать с таким страшным недугом, значит, он вышел на верную дорогу и теперь постепенно залечит свои болячки, терзающие его душу. Человеческий век и так небольшой, и если с его пути не убирать обиды и горе, то он и вовсе будет короток.
Глава четвертая 1
Наступил октябрь 1949 года. Закончив штабные учения Северной группы войск, Рокоссовский взял очередной отпуск. Более двух месяцев он не видел семьи и его потянуло в Москву. Накануне он получил письмо от жены, где она сообщала о том, что через пять-шесть дней подрядчики заканчивают строить дачу и было бы неплохо, чтобы он сам, как главный проектировщик, принял бы от них работу. Его присутствие обязательно еще и потому, что жители села Салтыковка написали анонимное письмо в ЦК КПСС, в котором обвиняют хозяина дачи в капиталистических замашках. С письмом поручено разобраться министру Вооруженных Сил Николаю Александровичу Булганину. Жена писала, что он недавно звонил и просил передать, чтобы Рокоссовский нашел время для поездки в Москву. Все эти обстоятельства заставили маршала, не раздумывая, улететь в столицу.
Уязвлённый такой нелепой жалобой, Рокоссовский на следующий день после прилета позвонил Булганину.
- Николай Александрович, я в Москве. Горю желанием выехать на дачу.
- Хорошо, что позвонил, сроки жалобы подпирают. Через два часа моя машина будет у твоего подъезда.
На северо-западе в сорока километрах от Москвы в 1947 году маршал получил участок земли для строительства дачи. Как мы знаем, он с детства любил природу и никогда не расставался с ней, где бы ему ни приходилось служить: в Забайкалье, в Монголии, в Белоруссии, на Украине. «Охотник рядового звания», как часто называли его товарищи по рыбалке и охоте, любил посидеть с удочкой на берегу реки или озера, побродить с ружьем, как только для этого представлялась малейшая возможность.
