Буржуазные и мещанские настроения проникли в среду молодежи, которая увлеклась развратным танцем — фокстротом. Лидия Жукова вспоминала, как у нее собирались друзья, «тушили кислую капусту и отплясывали фокстрот. Кислая капуста! Квашенная в бочках, посеревшая от этих бочек... она томилась на сковородках, превращаясь в темное, скользкое месиво, она была единственным нашим яством в те далекие двадцатые на наших шумных пирушках. Фокстрот — это тоже было убогой радостью, это шарканье подошвами по питерскому узорчатому паркету под одну и ту же скрипатую пластинку». Несмотря на запрет этого танца, фокстрот отплясывали даже на вечеринках в сельских клубах (крестьяне называли его «хвост в рот»).
С начала 20-х годов идеология вела борьбу с мещанскими настроениями, ее накал запечатлен в стихах Маяковского «О дряни», где он проклинал мещан и призывал свернуть головы их канарейкам. Миазмы мещанского и буржуазного разложения проникали всюду — в 1924 году ленинградский журналист В. Андерсон писал об экскурсантах в Юсуповском дворце: «Идет интеллигент... Сплошное оханье и аханье, слащавое пришепетывание: „Вот красиво-то! Вот изящно-то! Как люди умели жить! Вот культура-то!“ Ошалевают. Мишура позолоты, бархата, ковров, серебра, бронзы, гобеленов до конца ослепляет незрячие глаза. Полотна Рембрандта, мрамор Кановы... Иначе смотрит на эту „сладкую жизнь “ рабочий-экскурсант... Вспыхивают глаза огоньком сильной, жгучей ненависти, и часто разом напружинивается морщина на лбу. Понятно, естественно, полезно, педагогично... Ясно, почему рабочий-экскурсант темнеет от воспоминаний. Значит, не может он хладнокровно смотреть на мавзолеи капиталистических мертвецов-упырей. 4ам можно учить и учиться великой, всепокоряющей ненависти». Увиденный, а скорее придуманный Андерсоном рабочий-экскурсант кажется не вполне нормальным. За такими историями и за обличением канареек крылась истинная причина тревоги советских верхов: как только жизнь начала налаживаться, стало понятным, что большевистская идеология не прижилась, — так организм отторгает чужеродные ткани после неудачной операции.
Целью борьбы идеологов с буржуазными и мещанскими настроениями было влияние на молодое поколение, но натиск явно проваливался. Молодежь хотела веселиться и танцевать фокстрот, и это было нормальнее комсомольских нравов и взглядов. Ленинградские газеты часто писали об оформлении шествий коммунистической молодежи на праздничных демонстрациях; на одной из них на площадь Урицкого (Дворцовую) выехали автомобили-колесницы, «на колеснице возвышается громадная виселица, около которой стоят скованные царские генералы в золотых эполетах. На некоторых автомобилях-театрах разыгрываются целые шуточные мимо драмы. Вооруженные винтовками рабочие стреляют в воздух, а буржуи в диком страхе падают на дно грузовика». Борьба комсомольцев с мещанством часто принимала гротескные формы. Молодежная газета поместила назидательную историю: комсомолец вставил золотой зуб, и ячейка предъявила ему ультиматум — вырвать этот зуб или выйти из рядов РЛКСМ. Что предпочел бедняга, нам неизвестно. Комсомольцы кощунствовали, устраивали шабаши безбожников на Троицком подворье, которое было превращено в комсомольский клуб. А в очередях рассказывали, как комсомолка сняла со стены икону, бросила на пол и сама приросла к полу. Никак ей было не сойти с места, стали рубить под ней половицы, а из дерева потекла кровь. Так и стояла девица, покуда не покаялась.
В борьбе с буржуазными настроениями власти не ограничивались агитацией и обличениями, а в первую очередь приняли административные меры. В 1923 году вышло постановление о пролетаризации высших учебных заведений: отныне только два процента выходцев из «нетрудовых слоев» имели право на получение высшего образования, «все остальные зачисленные — рабочие, крестьяне, служащие или их дети». В. И. Вернадский писал об этой реформе: «Уровень требований понижен до чрезвычайности, университет превращен в прикладную школу, политехнические институты превращены фактически в техникумы... уровень нового студенчества неслыханный, сыск и донос. Висят... объявления, что студенты должны доносить на профессоров и следить за ними — и гарантируется тайна. Друг за другом следят, при сдаче задач (петербургский политехнический) студенты доносят преподавателям на товарищей». Молодежи сознательно прививалась нравственная порча, гуманные человеческие принципы заменялись «классовыми». Дети с малых лет усваивали уроки жестокости. Эмма Герштейн записала со слов Ахматовой: «Когда расстреляли Гумилева, Леве было девять лет, школьники немедленно постановили не выдавать ему учебники — тогда они выдавались в самой школе, где самоуправление процветало даже в младших классах».
Большевистская власть нуждалась в сотрудничестве с интеллигенцией, государство не могло обойтись без специалистов в науке, технике, экономике. С начала 20-х годов в прессе и речах вождей появились призывы крепить союз интеллигенции и пролетариата. 6 мая 1923 года в Петрограде состоялся парад в честь братания интеллигенции с Красной армией, «на площадь Урицкого плотными колоннами входили учительство, студенчество, ученые, артисты, художники», которые обязались взять культурное шефство над армией и флотом. «Отныне союз молота, серпа и книги действительно осуществлен!» — провозгласил Зиновьев, и эти слова претворились в лозунг «Союз молота, серпа и книги победит мир!» Тогда много писали и говорили о «смычках»: смычка рабочих и ученых, крестьян и интеллигенции, а в 1924 году была объявлена музейная смычка Москвы и Ленинграда, но тут ленинградская интеллигенция запротестовала. «То, что казалось немыслимым при старом режиме, начало осуществляться при советской власти: Красный Ленинград поступился в пользу Москвы частью своих художественных сокровищ», — писала «Красная газета». В столице рассуждали просто: в Ленинграде огромное собрание произведений искусства, а в Москве их меньше, «в Эрмитаже 40 Рембрандтов, а в Москве всего пять (да и то два сомнительные)», поэтому надо передать ей часть художественных сокровищ. Протесты Академии наук, музейных работников, ленинградских деятелей искусства приостановили разграбление, но все же, сообщала газета, в Москву «к Октябрьским торжествам в подарок из Ленинграда присланы посылки от Шуваловского и Юсуповского дворцов».
Диалог властей с интеллигенцией налаживался с трудом, и не случайно в публицистике тех лет слово «обыватель» служило синонимом слова «интеллигент». Обыватель — это ограниченный, озлобленный человек, который не видит в новой жизни ничего, кроме бессмысленного разрушения; типичный обыватель — герой повести «Собачье сердце» профессор Преображенский. В марте 1925 года М. А. Булгаков прочел в Москве, в доме у знакомых, только что законченную повесть. Среди его слушателей был тайный осведомитель О ГПУ, который доносил, что «вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах». Профессор Преображенский произносил филиппики советскому строю в домашнем кругу, но в Ленинграде жил знаменитый ученый, который этим не ограничивался.
Он тоже производил эксперименты с животными, и «собака Павлова» известна нам не меньше, чем пес Шарик Преображенского. Академик Иван Петрович Павлов, маленький, вспыльчивый, бесстрашный, непримиримый, напоминает мне Александра Васильевича Суворова. Этот воитель доставлял немало хлопот большевистским вождям: ему были созданы особые условия для работы, но от этого его, по словам Луначарского, «обывательское настроение и политическое младенчество» не изменилось. Еще весной 1918 года Павлов прочел в Петрограде публичные лекции «Об уме вообще и о русском в частности», в которых утверждал, что революция не принесла России подлинной свободы, а вместо этого развязала худшие человеческие инстинкты73. По мнению Павлова, настоящая свобода возможна только в гармонии с дисциплиной, которую обеспечивает тормозной процесс в коре головного мозга, а худшей чертой «русского ума» является как раз слабость тормозного процесса, склонность к внушениям и фантастическим выводам. «Нарисованная мною характеристика русского ума мрачна, — говорил он, — я сознаю это, горько сознаю... Картина мрачна, но и то, что переживает Россия, тоже крайне мрачно. Вы спросите, для чего я читал эту лекцию, какой в ней толк?.. Во-первых, это есть долг нашего достоинства, сознать то, что есть. А другое вот что... для будущего нам полезно иметь о себе представление. Нам важно отчетливо представлять, что мы такое; невзирая на то, что произошло, все-таки надежды терять мы не должны». В этих словах И. П. Павлова много горечи, но заметим, что глубина мысли, нравственная ясность таких людей делают честь русскому уму. «Весь я русский, все, что есть во мне, все вложено в меня моею русской обстановкой, ее историею, ее великими людьми», — писал он в Совнарком в 1920 году.
