Он умер.

Но сейчас снова ожил.

Спрашивается где? Не там, где жил прежде.

В съежившемся отверстии, сквозь которое проглядывала реальность, маячило обычное, нормальное лицо солдата ТХЛ – лицо без всякой печати ада. Все будет в порядке, пока он, Рахмаэль, удерживает это лицо перед собой. И пока говорит. Это поможет ему пройти испытания.

«Но солдат не ответит, – подумал Рахмаэль. – Ведь он пытался убить меня, хотел, чтобы я умер. Он действительно убил меня. Этот парень – единственная связь с внешним миром – не кто иной, как мой убийца». Он вгляделся в лицо солдата и натолкнулся на ответный взор немигающих совиных глаз, в них читались жестокость и отвращение, желание убить его, причинить страдания. Солдат ТХЛ молчал, Рахмаэль ждал долгие десятилетия, но так и не услышал ни единого слова. Или не смог расслышать?

– Черт тебя побери, – не выдержал Рахмаэль. Собственный голос не дошел до него, он ощущал в гортани дрожь звука, но его слух не воспринимал внешних изменений – ничего. – Сделай хоть что-нибудь, – сказал Рахмаэль. – Пожалуйста.

Солдат улыбнулся.

– Значит, ты меня слышишь, – закончил Рахмаэль. Его удивило, что этот парень все еще живет по прошествии стольких столетий. Но он не собирался сосредоточиваться на этом, для него имела значение лишь реальность маячившего перед ним лица. – Скажи что-нибудь, или я тебя пришибу, – произнес Рахмаэль, сознавая ущербность своих слов. Они несли в себе смысл, но почему-то звучали неуместно, и это поразило его. – Как железный брусок, – добавил он. – Разнесу на куски, как сосуд горшечника. Ибо аз есмь огнь очищающий. – Он в ужасе пытался постичь смысл собственной искаженной речи, гадая, куда делся привычный повседневный…

Внутри его исчезли все слова, составляющие речь. Анализирующий участок мозга, некое органическое поисковое устройство просмотрело многие мили пустоты, не находя в кладовых ни единого слова; он чувствовал, как оно расширяет зону поиска до каждого темного уголка, не пропуская ничего, – в отчаянии оно готово было принять сейчас что угодно. Но год за годом поиски обнаруживали лишь пустые ячейки, где были когда-то залежи слов, но теперь исчезнувшие.

– Tremens factus sum ego et timeo[9], – произнес он тогда и увидел краем глаза, как перед ним беззвучно развертывается сверкающее драматическое зрелище на основе света. – Libere me[10], – сказал он и принялся повторять эту фразу раз за разом. – Libere me Domini[11]. – Он смолк и целое столетие прислушивался, наблюдая за беззвучно проецируемой перед ним чередой событий.

– Отпусти меня, гад, – произнес солдат ТХЛ. Он схватил Рахмаэля за шею, причиняя невыносимую боль. Рахмаэль отпустил его – и физиономию солдата исказила злобная ухмылка. – И наслаждайся расширением сознания, – добавил солдат с такой всепоглощающей ненавистью, что Рахмаэль испытал приступ физической боли, поселившейся в нем надолго.

– Mors scribitum[12], – воззвал Рахмаэль к солдату ТХЛ. Он повторил фразу, но ответа не было. – Misere me[13], – сказал он, не находя в своем запасе других слов. – Dies Irae[14], – он пытался объяснить происходящее внутри него. – Dies Illa[15]. – Он с надеждой прождал ответа годы, но не дождался. И понял, что не дождется. Время остановилось. Ответа нет.

– Ну и повезло, – сказало вдруг лицо. И начало отступать, уходить в сторону. Солдат покидал его.

Рахмаэль ударил его. Разбил ему рот, и оттуда вылетели и исчезли белые осколки зубов, а кровь пролилась ослепительным огненным потоком, заполняя новым чистым пламенем поле зрения. Исходящий от крови свет заполнил собой все, Рахмаэль видел только его сияние и (впервые с тех пор, как в него полетел дротик) почувствовал изумление, а не страх и обрадовался. Новое зрелище пленило его, нравилось, и он созерцал с радостью.

Через пять столетий кровь постепенно начала тускнеть. Пламя угасло. И снова он смутно различил перед собой за пологом дышащего цвета блеклое лицо солдата ТХЛ, неинтересное и незначительное из-за отсутствия в нем света. Оно казалось унылым надоедливым призраком, давно знакомым и донельзя скучным – Рахмаэль испытал мучительное разочарование при виде затухания пламени и проявляющейся физиономии солдата. Как долго ему придется видеть перед собой эту тусклую картину?

Впрочем, лицо не было прежним. Ведь он сломал его, разбил кулаком. Вскрыл, выпустил драгоценную ослепительную кровь, превратив в лишенный оболочки зияющий каркас, во внутреннее устройство которого он мог теперь заглянуть снаружи.

Откуда-то появилось, как бы выжимая себя из пространства, другое лицо, прежде скрытое. Рахмаэлю показалось, что оно стремится ускользнуть от него, зная, что он его видит, и не в силах вынести его взгляд. «Внутреннее» лицо, выскользнувшее из вскрытой серой хитиновой маски, попыталось закрыться, лихорадочно свернуть складками собственную полужидкую ткань. Влажное, вялое лицо, творение моря, истекающее вонючими каплями; Рахмаэля затошнило от его соленого едкого запаха.

У океанического лица был единственный фасеточный глаз. Он помещался под клювом, и, когда пасть распахнулась, простор ее темной полости поделил физиономию на две отдельные части.

– Esse homo bonus est[16], – произнес Рахмаэль и ошеломленно поразился тому, как странно прозвучала в его ушах фраза «хорошо быть человеком». – Non homo, – сказал он смятой и располовиненной морской физиономии, – video. Atque malus et timeo; libere me Domini[17]. – Лицо, которое он видел перед собой, не принадлежало человеку, это было плохо и пугало. Но ничего не поделаешь – лицо не исчезало и никогда не исчезнет, поскольку фактор времени не действовал, исключив возможность изменений. Существо будет пялиться на него вечно, а он столько же проживет с этим осознанием, и передать его будет некому, ведь рядом никого нет. – Exe[18], – беспомощно произнес он, понимая, что бессмысленно упрашивать существо уйти – оно не сможет, оно в ловушке, как и он, и, возможно, испытывает тот же страх. – Amicus sum[19], – сказал он в надежде, что существо поймет. – Sumus amici[20], – продолжал он, зная, что это не так – они с существом не были друзьями и не знали даже, из чего состоит каждый и откуда прибыл. А значит, он останется в тусклых темно-красных истечениях гниющего времени, в его энтропной финальной фазе, внедренный сюда вместе с чуждым существом на миллион лет, которые тяжкими размеренными ударами отсчитает внутренний часовой механизм. И ни разу за весь этот гигантский период он не получит никаких новостей о природе этой гадкой уродливой твари.

Она что-то означает, понял вдруг Рахмаэль. Океаническая физиономия этой твари, ее присутствие на дальнем конце трубы, за отверстием, где нет меня, думал Рахмаэль, это не моя внутренняя галлюцинация, это существо неспроста сочится, собирается липкими складками, упирается в меня немигающим взглядом и хочет, чтобы я умер и никогда уже не вернулся. Достаточно было взглянуть на существо, чтобы осознать его враждебность, неопровержимо подтверждаемую наблюдаемой реальностью. Враждебность составляла его неотъемлемую часть: тварь истекала влагой и ненавистью. Ненавистью и абсолютным презрением, в ее влажном глазу он прочел отвращение – существо не только ненавидело, но и не уважало его. Интересно почему?

Боже мой, ему, должно быть, что-то известно обо мне, догадался Рахмаэль. Возможно, оно видело Рахмаэля раньше, хотя он его прежде не видел. Теперь он понял, что это означает.