– Скажи честно: верил, что я его побью?

– Нет. – Тут уж Ендрек не кривил душой. Случись биться об заклад, а в Руттердахе среди студентов бытовало увлечение и петушиными боями, и бараньими стычками, и травлей псов, и даже схватками между самцами рыбы-колючки, он на Войцека не поставил бы.

– П-правильно, что не верил. Я против него, что ты против меня. Так и Малые Прилужаны супротив Великих Прилужан – и войска реестрового м-меньше, и города беднее, и храмы не такие прекрасные, земля – и та не столь родющая. А чем я взял лесника? А ну, отвечай!

– Не знаю, пан сотник… Может, выучкой воинской. Он ведь тот же кметь…

– Н-нет, не выучкой. Если б я на саблях с ним рубился, тогда да, а так…

– Ну, тогда точно не знаю.

– Эх, пан студиозус, пан студиозус… – Меченый покачал головой. – Яростью я его взял.

– Яростью?

– Да. Не ослышался ты. Ра-растолковать, а?

– Растолкуй, пан сотник. – Ендрек принял из рук пана Шпары влажную тряпку.

– Добро. Слушай. Лесник с детства силушкой не обижен.

– Откуда ты это знаешь?

– Да насквозь я таких, как он, вижу.

– А-а…

– То-то… С детства, с отрочества он привык быть сильнее всех, главнее всех, лучше всех. А найдется кто смекалистее или ловчее, красивее или умнее – в нос. Разговор короткий. К зрелым годам он уже уверился в своей силе окончательно. Н-нет соперника, равного по силе, да и быть не может. Самый-самый. А коль привык побеждать походя, лень в сердце завелась. Воля к победе запропала куда-то. А может, и не было ее никогда, а?

Ендрек в который раз пожал плечами.

– Не знаешь? И я не знаю… Добро. Довольно про лесника. Обо мне слушай. Я с малолетства привык за все бороться. Как кутенок в своре. Привык, что запросто в жизни ничего не дается. А значит, злость во мне поселилась. Погоди кривиться. Мы с тобой по-разному злость понимаем. Она прежде всего не жестокость или кровожадность, а упрямство. В лепешку расшибись, а своего добейся. Вот так, пан студиозус.

– А к чему все это ты, пан сотник…

– А вот к чему. Яростью – или злостью, зови как хочешь – я его и одолел. Не кулаками, но духом, волей к победе. Он меня бьет, а я встаю. Другой бы пощады давно запросил, а я – в драку снова. Испугался лесник. Дрогнул…. Дрогнул и сломался.

Войцек перевел дыхание. После продолжил:

– Так и наши Малые Прилужаны. В нас ярость живет. За Великими Прилужанами, само собой, сила, богатство, власть. А у нас ярость. Ярость, выпестованная войнами с северными соседями – грозинчанами да зейцльбержцами. Она, как добрый клинок, огнем пожарищ закалялась, в кровавых реках остужалась. Не зря Витенеж, покойный король, из наших был. Теперь Великие Прилужаны отошли от войны последней, отъелись, отстроились. Еще бы! Столько лет прошло! И невдомек шляхте столичной, с какой это радости из глухой окраины князь на престол выговский взобрался. Взобрался и сидел там сорок лет с небольшим. А мы помним, почему за Витенежа и Посольская Изба, и Сенат, не чинясь, выступили.

– Ну, это ж когда было… – нерешительно проговорил парень.

– То-то и оно, что давно. Забыли. Беспамятному-то удобнее жить. Ты к себе прислушайся – целое поколение, а то и два выросли, что о войне и сказок слушать не хотят. Грозинчане – друзья, едва ли не братья… Зейцльберг – просвещенная страна, куда нам, сиволапым. Так, пан студиозус, а?

– Не знаю…

– Не знаешь? Просто не хочешь знать. Так сподручнее. А ты умный человек. Вон, образование в далеком Руттердахе получаешь – не шутка. Подумай и реши для себя сам – с кем ты. А тогда и поспорим… А может, и не придется спорить.

Меченый устало откинулся на ствол дуба. Закрыл глаза.

– Может, в палатку пойдешь, пан сотник? – осторожно поинтересовался Ендрек.

Сотник молча, не поднимая век, покачал головой.

Медикус собрал тряпки и направился к костру, шевеля губами. Будто разговор беззвучный вел. Отвечал ли он Войцеку Шпаре или сам с собой спорил? Кто ж его разберет? Чужая душа – потемки.

Несмотря на разгар лета – липень пошел на середину, – ночью стало прохладно. В этом году небеса вообще не радовали. То гроза, то ветер, а в конце червня выпал град. Да такой, что не успевшему схорониться под дерево пану Стадзику Клямке ледышка разбила голову до крови. Ендреку пришлось зашивать рану. Первый раз в жизни медикус штопал человеческую плоть. В Руттердахе студиозусов как-то не баловали практическими занятиями. Все лекции, лекции, лекции…

Поэтому от волнения у Ендрека тряслись руки, чего не скажешь о пане Стадзике, который больше переживал о состриженной, чтоб добраться до раны, шевелюре. Но студиозус, используя тонкое шильце, найденное во вьюке Грая, и конский волос, справился, чем немало гордился.

Единственную пользу от похода Ендрек для себя увидел в приобретении практических навыков лечения. Как ран, так и простых болезней, вроде прихватившего троих мародеров – опять что-то стащили, проезжая через село, не иначе – расстройства живота. Страшного, с резями и кровавым поносом.

Тут уж Ендрек покуражился как хотел над бедными солдатами. Сперва накормил толченым древесным углем – для очистки кишок от мусора, потом долго поил настоем свежесорванных стеблей и листьев ежевики вперемешку со спорышом и лапчаткой. Мародеры кряхтели, изрыгали страшные богохульства и проклятия на голову навязчивого лекаря, но сам пан Войцек прикрикнул на них. Недовольство в тот же миг словно бабка отшептала. А когда через три дня и расстройство как рукой сняло, Ендрека зауважали. Стали то и дело подходить, обращаться: кто с чирьем, кто с колотьем в боку. Так что медикус получил возможность опробовать на деле почти все полученные в академии знания.

Его даже хотели было освободить от караулов, хотя сторожить коней и лагерь по ночам ходили все, за исключением лишь сотника.

Но тут уж Ендрек сам воспротивился. Отказ от ночных бдений не входил в его планы. Ведь как ни притирался он к этим людям, а все-таки оставался чужим. Все они поддерживали малолужичанского князя – Януша Уховецкого. Свое же сердце, а заодно и душу, студиозус отдал родному князю Жигомонту, главному претенденту на королевский венец от Великих Прилужан. Прочие князья – из Заливанщина и морянского города Таращи – в расчет никем не принимались. Все население королевства неуклонно разделялось на два лагеря. За Януша и за Жигомонта.

Пока отряд Войцека ехал по дорогам Малых Прилужан, останавливался заночевать в шинках и просто в селах, их окружали сторонники уховецкого князя. То здесь, то там слышались прибаутки, а то и откровенные насмешки в сторону великолужичанского князя. Пана Шпару принимали за шляхтича с северных рубежей, едущего на Сейм выбирать короля. Встречали и провожали весело, от всей души угощали на постое.

Воинство по сравнению с выехавшим из Берестянской буцегарни сильно поредело. От троих отобранных паном Войцеком бродяг – помоложе да поплечистее – пришлось избавиться. Уж очень оказались ленивыми и бестолковыми. Кто с детства подаянием жить привык, работать не будет. А на кой ляд нужны нахлебники. Их, как и избитого, потерявшего спесь лесника, вернули на попечение тюремных стражников. Пускай делают с ними что хотят.

Теперь же кавалькада из семнадцати всадников вступила в центральные земли королевства. Великолужичане не очень-то радовались появлению вооруженных всадников из Малых Прилужан. Косились, отпускали шуточки нехорошего свойства. А когда душевный и доброжелательный пан Гредзик едва не сцепился с одним весельчаком из-под Резова, отпустившим едкую остроту по поводу недалекости княгини Уховецкой, которая и взаправду не отличалась великим умом, пан Войцек решил свернуть с наезженных большаков. Вот и пробирались они когда по заросшим лебедой окольным дорогам, а когда и по звериным тропам, по лесу.

Но Ендреку подобное было только на руку. Он дождался, пока отряд приблизился к верховьям реки Елуча – отсюда до исконных Выговских земель рукой подать, – выждал, когда Хватан назначит его часовым – охранять лагерь ночью, и сбежал.