Въ Пизѣ я познакомился со всѣми наиболѣе знаменитыми профессорами и извлекъ изъ этого знакомства все, что могъ, для своего искусства.

Въ моихъ встрѣчахъ съ ними замѣшательство мое,— а оно было велико,— выражалось въ томъ, что я разспрашивалъ ихъ съ большой сдержанностью, чтобы не обнаружить всего своего невѣжества; словомъ, если воспользоваться монашескимъ терминомъ, я хотѣлъ казаться постриженнымъ, бзщучи только послз^гшникомъ. Не то, чтобы я желалъ и могъ разыгрывать изъ себя з^тче-наго, но я такъ мало зналъ, что невольно стыдился своего невѣжества передъ новыми лицами. И по мѣрѣ того, какъ разсѣивались потемки, остывавшія мой з^тмъ, все болѣе гигантскія очертанія принималъ въ моихъ глазахъ призракъ моего рокового и неизбывнаго невѣжества

Но велика была также и моя отвага. Когда я отдавалъ должное чьему-нибзщь знанію, я не ощущалъ униженія отъ своего невѣжества, такъ какъ былъ убѣжденъ, что для сочиненія трагедій нз^жно прежде всего сильно чувствовать—свойство, которое не пріобрѣтается ученіемъ.

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІВРИ.

12

Мнѣ оставалось только наз^гчиться (и это было тоже не мало) искусству заставить другихъ чувствовать то, что я самъ испытывалъ.

За шесть или семь недѣль, прожитыхъ мною въ Пизѣ, я задумалъ и выполнилъ довольно хорошей тосканской прозой трагедію „Антигона" и переложилъ въ стихи моего „Полиника" менѣе худо, чѣмъ „Филиппа". Мнѣ захотѣлось прочесть „Полиника" передъ зшиверситетскимъ ареопагомъ. Профессора, казалось, остались довольны трагедіей, въ которой лишь кое-гдѣ поправили отдѣльныя выраженія, далеко не съ той строгостью, какой эта веищ засдз^т-живала. Изрѣдка попадались въ этихъ стихахъ з’дачно сказанныя слова, но весь стиль, на мой взглядъ, былъ тягз^тчъ, вялъ и грз'боватъ; профессора же, критиковавшіе отдѣльныя мѣста, находили его въ общемъ звзшнымъ и плавнымъ. Мы не могли понять дрз^тгъ друга. Что для меня было вялымъ и пошлымъ, имъ казалось звучнымъ и плавнымъ. Что касается до неправильностей, это былъ вопросъ факта, а не вкуса, и объ этомъ не приходилось спорить. И въ вопросахъ вкзюа я былъ очень покладистъ, и такъ же хорошо игралъ роль ученика, какъ они—учителей. По сз^ществу—и это прежде всего,—я хотѣлъ нравиться себѣ самомзч Дѣло свелось къ тому, что я з^чился у этихъ господъ, какъ не должно писать, возложивъ на время, на себя самого, на собственный опытъ и зшорство заботу объ изученіи того, какъ нз’жно писать. Если бы я захотѣлъ повеселить читателя за счетъ этихъ з’ченыхъ критиковъ подобно тому, какъ, можетъ быть, и они потѣшались надо мной, достаточно было бы назвать одного изъ нихъ, самаго знаменитаго, который принесъ мнѣ „Танчіа" Бзюнаротти, не скажз^г, какъ образецъ, но какъ полезное пособіе при изученіи трагедіи; по его мнѣнію, это очень полный сборникъ удачныхъ оборотовъ рѣчи и выраженій.

Зто равносильно томз% какъ если бы художнику', зани-мавшему'ся исторической живописью, посовѣтовали изучать-Калло. Одинъ расхваливалъ мнѣ стиль Метастазіо, пре

восходный, по его словамъ, для трагедіи. Другой рекомендовалъ еще кого-нибудь, но никто изъ этихъ ученыхъ не былъ самъ свѣдущимъ въ области трагедіи.

Во время пребыванія въ Пизѣ, я переводилъ прозой, ясной и простой, „Агз роеііса" Горація, чтобы запечатлѣть въ умѣ своемъ его искусныя и разз'мныя правила. Съ большимъ прилежаніемъ читалъ я также трагедіи Сенеки, хотя вполнѣ сознавалъ, что Сенека очень далекъ отъ правилъ Горація, но есть въ его произведеніяхъ нѣсколько истинно возвышенныхъ чертъ, которыя меня приводили въ восторгъ, и я стремился облечь ихъ въ бѣлые стихи, что вдохновляло меня самого на писаніе стиховъ въ высокомъ стилѣ и, кромѣ того, помогало изученію итальянскаго и латинскаго языковъ.

Эти попытки привели меня къ пониманію, какъ велика разница между ямбическимъ и эпическимъ стихомъ, въ которыхъ, благодаря неодинаковости ритма, ясно 43Ш-ствуется все, чѣмъ отличается діалогъ отъ всякаго другого рода поэзіи. Тутъ же я понялъ, что такъ какъ въ итальянской поэзіи сз'іцествзютъ только одиннадцатистопный стихъ для героическихъ произведеній, являлось необходимостью создать особое расположеніе словъ, разнообразное пониженіе звуковъ, сильные и быстрые переходы фразъ, которые помогли бы различать съ полной ясностью бѣлый стихъ трагедіи отъ всякаго другого стиха, какъ бѣлаго, такъ и риѳмованнаго, какъ эпическаго, такъ и лирическаго.

Ямбы Сенеки убѣдили меня въ этой истинѣ и, можетъ быть, дали мнѣ средства извлечь изъ нея пользу. Нѣкоторыя изъ наиболѣе мз'жественныхъ и гордыхъ чертъ этого писателя половиной своей величавой энергіи обязаны прерывистому и лишенному пѣвучести метру. И нужно быть лишеннымъ з'ха, чтобы не замѣтить громадной разницы между слѣдующими двумя стихами—Виргилія, очаровывающаго и плѣняющаго читателя:

Сиасігиресіапіе риігет зопііи яиаШ ип§и1а сатрит;

и Сенеки, который хочетъ поразить, подавить слу-

шателя и въ двухъ словахъ характеризуетъ двухъ совершенно различныхъ дѣйствующихъ лицъ:

Сопсесіе тогіет.

5і гесизагез, багет.

Ни одинъ итальянскій трагикъ не долженъ отнынѣ^ изображая высшую степень страсти или ужаса, вкладывать въ уста своихъ героевъ стиховъ, которые ничѣмъ бы не напоминали изумительныхъ, величавыхъ строфъ нашего эпика:

СЬіаша §1і аЪііаіог (ЗеИ’ошЬге еіегпе II гаисо зиоп сіеііа іагіагеа ІготЬа.

Убѣжденный въ глубинѣ души въ необходимости сохранять междз^т этими двумя стилями существеннз^ю разницу, что для итальянца особенно трудно, такъ какъ онъ долженъ создать ее, не выходя изъ того же метра, я очень мало подчинялся мнѣніямъ пизанскихъ мудрецовъ въ томъ, что касалось самой глубины драматическаго искзю-ства и стиля. Но за то терпѣливо и смиренно прислз^т-шивался ко всему въ ихъ зютахъ, что касалось чистоты тосканскаго нарѣчія и грамматики вообще, хотя, надо сказать, даже въ этомъ тосканцы нашего времени далеко не безупречны.

И вотъ, наконецъ, меньше, чѣмъ черезъ годъ послѣ представленія моей „Клеопатры*¹, я сталъ авторомъ трехъ новыхъ трагедій. Чтобы быть вполнѣ искреннимъ, я хочу здѣсь признаться, изъ какихъ источниковъ я извлекъ ихъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я читалъ романъ „Донъ-Карлосъ “—аббата Сенъ-Реаля, и мой Филиппъ, французъ по рожденію, явился отголоскомъ этого чтенія. „Полиникъ** также галлъ: я извлекъ его изъ „Братьевъ-враговъ** Расина. „Антигона**, первая изъ моихъ работъ, незапятнанная иностраннымъ происхожденіемъ, зародилась у меня, когда, я читалъ двѣнадцатую книгу Стація въ переводѣ Бентивольо, о которомъ упоминалось выше.

Въ „Полиника** я тоже включилъ нѣсколько чертъ, заимствованныхъ у Расина, а также изъ „Семи вождей* Эсхила, которые прочелъ съ грѣхомъ пополамъ во-французскомъ пересказѣ отца Брюмуа. И у меня япилоеь желаніе на 63'дущія времена не читать чужихъ трагедій раньше, чѣмъ бз^гдутъ окончены мои; въ видз^г того, что мнѣ случилось брать уже использованные сюжеты, я хотѣлъ избѣжать з'прековъ въ плагіатѣ и заблуждаться или достигать хорошихъ результатовъ самостоятельно. Много читать передъ началомъ собственной работы опасно потому, что невольно можешь зжрасть, и потеряешь свое, если его и имѣешь. По этой именно причинѣ въ теченіе года я не бралъ въ руки Шекспира (кромѣ того, онъ попадался мнѣ во французскомъ переводѣ).

Но чѣмъ болѣе мой умъ осваивался съ особенностями этого поэта, всѣ недостатки котораго я изучилъ подъ конецъ, тѣмъ сильнѣе крѣпло желаніе воздержаться •отъ чтенія его.

Едва закончилась моя „Антигона¹¹ въ прозѣ, какъ, воспламененный громомъ Сенеки, я задз^тмалъ одновременно двѣ трагедіи, родственныя по ^уху, „Агамемнона" и „Ореста".

И все же, мнѣ кажется, что на нихъ нельзя смотрѣть, какъ на воровство у Сенеки.

Въ концѣ іюня я оставилъ Пизу и направился во Флоренцію, гдѣ прожилъ весь сентябрь. Тамъ я приложилъ всѣ усилія, чтобы овладѣть разговорнымъ языкомъ, и благодаря каждодневнымъ бесѣдамъ съ флорентинцами цѣль моя была отчасти достигнута. Съ этой поры я началъ думать почти исключительно на этомъ нарѣчіи, столь изящномъ и богатомъ; это первое и необходимѣйшее з’словіе, чтобы хорошо писать на немъ.