ходимость въ двадцать семь лѣтъ кормиться такими ребяческими штуками и сушить мозгъ педантской болтовней, только потому, что хочешь писать трагедіи".

Пачіаз'ди улыбнулся на мою поэтическз’Ю необз'здан-ность, граничившую съ невоспитанностью, и предсказалъ мнѣ, что когда-нибудь я вернусь къ „Галатео¹¹ и не разъ будз’’ перечитывать его. И дѣйствительно, это слзшилось со мной, но спз'стя долгіе годы, когда плечи мои достаточно окрѣпли для ярма грамматики. И не только „Галатео, но всѣхъ нашихъ прозаиковъ XIV вѣка я прочелъ, дѣлая отмѣтки. Извлекъ ли я изъ этого что-нибудь важное для себя? Не знаю; несомнѣнно лишь то, что авторъ, который бы читалъ ихъ со вниманіемъ, изз^тчая ихъ манеру до той степени, что сумѣлъ бы искз^тсно воспользоваться золотомъ ихъ формы, откинз'въ ветошь идей, такой авторъ — поэтъ, историкъ или философъ, кто бы онъ ни былъ—придалъ бы своему стилю такое богатство, отчетливость, чистотз', колоритность, какой еще нѣтъ ни у кого изъ нашихъ писателей. Почему?

Можетъ быть потому, что это огромная работа; и тѣ, у кого есть талантъ, кто сумѣлъ бы воспользоваться такими образцами, не хотятъ браться за дѣло; а комз^т ничего не дано, тѣ берутся напрасно.

Глава И.

Я ПРИГЛАШАЮ УЧИТЕЛЯ ДЛЯ ТОЛКОВАНІЯ ГОРАЦІЯ.-ПЕРВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ

ТОСКАНУ.

Въ началѣ 1776 года, проработавъ болѣе шести мѣсяцевъ надъ итальянскими авторами, я вдругъ почувствовалъ острый приступъ благороднаго стыда за свое не-

знаніе латыни; оно простиралось до того, что, встрѣчая случайно латинскія цитаты, даже самыя короткія, самыя простыя, я принз^гжденъ былъ пропз'скать ихъ, чтобы не терять слишкомъ много времени. Переставъ читать ло-франиз^зски и занявшись исключительно итальянскимъ, я отбросилъ и всю драматическую литератзфз^г. Это была еще причина, кромѣ стыда за свое невѣжество, заставившая меня приняться за новую тягостную работз’, чтобы имѣть возможность читать трагедіи Сенеки, нѣкоторыя возвышенныя черты которыхъ меня захватывали.

Мнѣ хотѣлось также прочесть въ литератз’рныхъ латинскихъ переводахъ греческія трагедіи; обыкновенно эти переводы болѣе вѣрны и менѣе скз’чны, чѣмъ наши безполезные итальянскіе. Я вооружился терпѣніемъ и пригласилъ очень хорошаго зрителя, который, начавъ съ Федра, замѣтилъ, къ своемз⁷ болыпомз' з’дивленію и моемз^т стыдз', что я не понимаю его, хотя эти басни я читалъ и объяснялъ, когда мнѣ было десять лѣтъ. На самомъ дѣлѣ, когда я взялся переводить ихъ на итальянскій языкъ, я дѣлалъ невѣроятныя ошибки и самые странные промахи. Но неустрашимый учитель противопоставилъ невѣжеству моему—силу моей рѣшимости, и, вмѣсто Федра, далъ мнѣ Горація со словами: „не перейти ли намъ отъ трз^гд-наго къ легкому? Это больше подойдетъ вамъ. Отважимся одолѣть этого труднѣйшаго короля латинской лирики — промахи расчистить намъ дорогз^ къ дрз^ггимъ“.

Такъ мы и сдѣлали. Мы приступили къ Горацію безъ всякихъ комментаріевъ. И пробившись надъ нимъ отъ начала января до конца марта, ошибаясь, допз-ская выдумки, обманы, догадки, заблз’жденія, я пришелъ къ томз^г, что могъ толково переводить всѣ оды.

Это изученіе стоило мнѣ большого трз’да, но было чрезвычайно полезно, ибо ввело въ грамматикз^г, не з'водя отъ поэзіи.

Въ то же время я не прекращалъ чтенія съ замѣтками итальянскихъ поэтовъ; я даже познакомился съ нѣкоторыми новыми авторами, съ Казой и Полпціано. Потомъ

вернулся къ старымъ мастерамъ; Петрарку и Данте я перечелъ съ отмѣтками разъ пять въ теченіе четырехъ лѣтъ. Время отъ времени я принимался за трагическіе стихи и окончилъ, такимъ образомъ, стихотворныя переложенія „Филиппа". И хотя онъ былъ менѣе вялъ, болѣе внушителенъ, чѣмъ „Клеопатра", стихи его все же казались мнѣ утомительно растянутыми, скучными и пошлыми. Дѣйствительно, этотъ „Филиппъ", который въ собраніи моихъ сочиненій докз^тчаетъ публикѣ лишь четырнадцатью сотнями стиховъ, въ моихъ первыхъ попыткахъ заключалъ ихъ до двз^тхъ съ лишнимъ тысячъ, гдѣ было меньше содержанія, чѣмъ въ тысячи четырехъ стахъ.

Длинноты и вялость стиля, которз’іо я болѣе былъ склоненъ приписывать своему перз⁷, чѣмъ уму, з⁷бѣ-цили меня въ концѣ концовъ, что я никогда не бз^тдз⁷ хорошо говорить по-итальянски, если ограничусь переводомъ съ францз⁷зскаго; это заставило меня отправиться, наконецъ, въ Тоскану, чтобы наз⁷читься тамъ говорить, понимать, думать и грезить именно по-итальянски, а не на какомъ иномъ языкѣ. Я выѣхалъ туда въ апрѣлѣ 1776 года, съ намѣреніемъ съ полгода оставаться въ Тосканѣ, льстя себя лживой надеждой, что такой срокъ достаточенъ, чтобы мнѣ „расфранцз⁷зиться*. Но шесть мѣсяцевъ не могли побѣдить печальной привычки почти цѣлаго десятилѣтія. Избравъ дорогу на Пьяченцз⁷ и Парму, я ѣхалъ медленно, то въ каретѣ, то верхомъ, въ компаніи моихъ маленькихъ карманныхъ поэтовъ, съ малымъ количествомъ багажа, всего съ тремя лошадьми, съ гитарой и надеждами на славную бз^гдз⁷щность. Благодаря Пачіаз⁷ди, я познакомился въ Пармѣ, Моденѣ, Болоньѣ и Тосканѣ со всѣми лицами, составившими себѣ какое-нибудь имя въ литератз’рѣ. И насколько мало я интересовался представителями этой профессіи въ прежнихъ путешествіяхъ, настолько жадно стремился теперь знакомиться съ выдающимися людьми перваго и даже второго разбора. Такъ, въ Пармѣ я свелъ знакомство съ нашимъ знаменитымъ типографомъ Бодони, и его типо-

графія была первой, какую я посѣтилъ, хотя бывалъ въ Мадридѣ и въ Бирмингамѣ, гдѣ имѣются самыя замѣчательныя послѣ Бодони типографіи Европы. До сихъ поръ я не видѣлъ еще ни одной металлической буквы, ни одного изъ этихъ удивительныхъ орзщій, которыя со временемъ должны были бы принести мнѣ славу или осмѣяніе. Тутъ мнѣ улыбнулась задача, потому что и придумать нельзя было для перваго посѣщенія лучшей мастерской и найти въ ней болѣе привѣтливаго, знающаго и зычнаго руководителя, чѣмъ Бодони, чьи работы придавали такой блескъ этомз' замѣчательному искусствз^, которое онъ изо дня въ день совершенствуетъ.

Такъ мало-по-малз^г пробуждаясь отъ долгой и глубокой летаргіи, я сталъ видѣть и постигать—з⁷вы, немного поздно!—тысячи различныхъ вещей. Самымъ важнымъ для меня было то, что съ каждымъ днемъ я учился распознавать и взвѣшивать свои способности, умственныя и литературныя, чтобы въ будущемъ не обмануться, насколько это возможно, при выборѣ рода писательства. Что касается до изученія себя самого, въ этомъ дѣлѣ я былъ менѣе новичкомъ, чѣмъ въ дрзтихъ. Еще нѣсколько лѣтъ томз^т назадъ я задавался цѣлью распознанія своего нравственнаго бытія и пристзшалъ къ этому съ перомъ въ рз'-кахъ, не особенно пдз'мываясь въ то, что писалъ. У меня было еще нѣчто въ родѣ дневника, который я имѣлъ терпѣніе писать въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, каждый день, и гдѣ велъ запись не только моимъ каждодневнымъ глупостямъ, но также мыслямъ и тайнымъ побужденіямъ, руководившимъ словами и поступками.

Я хотѣлъ опредѣлять съ помощью этого тусклаго зеркала, становлюсь ли хоть немного лучше.

Я началъ этотъ дневникъ по-французски, а продолжалъ по итальянски; онъ былъ написанъ довольно плохо и на томъ и на другомъ языкѣ, но въ немъ сказалась оригинальность мысли и манеры чувствовать. Скоро я забросилъ его, и хорошо сдѣлалъ, такъ какъ это было лишь тратой времени и чернилъ. Очень часто мнѣ случалось находить, что я сталъ не лучше, а хуже, чѣмъ былъ наканунѣ.

Но изъ этого можно видѣть, что я былъ въ состояніи всесторонне судить о своихъ литературныхъ способностяхъ. Давъ себѣ строгій отчетъ въ томъ, чего мнѣ не хватало, и въ томъ немногомъ, что было дано природой, я постарался выдѣлить изъ недостающихъ мнѣ качествъ такія, какія могъ пріобрѣсти цѣликомъ, затѣмъ такія, которыхъ могъ достигнуть лишь отчасти и, наконецъ, тѣ, которыя были мнѣ совершенно недостзшны. Я обязанъ этомз^ серьезному самоизученію, если не всѣмъ моимъ успѣхомъ, то, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что я пробовалъ себя лишь въ такихъ областяхъ творчества, куда меня влекла неодолимо сила природныхъ склонностей, инстинктъ, проявляющійся во всѣхъ изящныхъ искусствахъ; но этотъ инстинктъ, конечно, совсѣмъ не то же, что плодотворная сила, которая дѣлаетъ изъ созданій хз^тдожника совершенное произведеніе; однако, я горжусь, что не дѣйствовалъ вопреки тому инстинктз% о которомъ говорю.