Пріѣхавъ въ Римъ, гдѣ меня поджидалъ мой вѣрный Илья я поселился близъ Тринита-де-Монти (церковь Св. Троицы на горѣ) въ чистой, веселой квартирѣ, которая меня вполнѣ вознаградила за незщобства, перенесенныя въ Неаполѣ. Въ остальномъ—та же разбросанность, та же скз’ка, та же меланхолія и жажда вновь отправиться въ пз'тешествіе. И что хуже всего—то же невѣжество въ такихъ вещахъ, которыхъ стыдно не знать, и отсюда—съ каждымъ днемъ растущее равнодушіе къ тѣмъ прекраснымъ и великимъ памятникамъ, которыми такъ богатъ Римъ. Изъ наиболѣе извѣстныхъ только четыре-пять были мнѣ знакомы и я постоянно посѣщалъ ихъ. Почти ежедневно я бывалъ у графа Ривера, сардинскаго посла, очень достойнаго старика, который не смотря на свою глухоту, не казался мнѣ скучнымъ, а давалъ превосходные совѣты. Однажды я нашелъ з^т него на столѣ великолѣпное изданіе Виргилія іп Гоііо, открытое на шестой книгѣ Энеиды. Тогда добрый старикъ, подозвалъ меня къ себѣ, началъ съ з'влеченіемъ декламировать знаменитые, дивные стихи о Марцеллѣ, которые весь свѣтъ

знаетъ наиззють. Но несмотря на то, что нѣсколько лѣтъ томз^г назадъ я переводилъ и изз'чалъ ихъ, теперь я почти ихъ не понималъ, и это такъ пристыдило меня, что я нѣсколько дней страдалъ и не рѣшался идти къ графз^т. Но ржавчина, которою покрывался мой мозгъ, была такъ сильна, и такъ росла, что для того, чтобы снять ее, недостаточно было мимолетной непріятности. Вотъ почемз⁷ и святое чувство стыда не оставило ни малѣйшаго слѣда въ моей дз’шѣ; я такъ и не прочелъ ни Внргилія, ни другихъ хорошихъ книгъ въ теченіе многихъ лѣтъ.

Во время этого второго пребыванія въ Римѣ я былъ представленъ папѣ Клименту XIII въ его пышномъ дворцѣ, Монте-Кавалло. Красивый и величественный старецъ въ этой роскошной обстановкѣ произвелъ на меня такое сильное впечатлѣніе, что я безъ всякаго колебанія палъ ницъ передъ нимъ и поцѣловалъ его туфлю. А междз⁷ тѣмъ, я читалъ уж-е исторію церкви и зналъ цѣну этой туфли.

Пользуясь покровительствомъ графа Ривера, я въ третій разъ просилъ его ходатайствовать за меня при Тз^г-ринскомъ дворѣ: я хотѣлъ попросить разрѣшенія пз^теше-ствовать еще годъ съ тѣмъ, чтобы посѣтить Францію, Англію и Голландію, такъ какъ эти страны особенно привлекали меня. Это задалось мнѣ, какъ и въ предыдущіе разы, и на 1768 годъ я получилъ полную свободу и возможность странствовать по бѣломз⁷ свѣту. Но тз⁷тъ случилась маленькая непріятность, которая надолго меня огорчила. Мой опекз⁷нъ, который вполнѣ самостоятельно велъ мои дѣла и никогда не давалъ мнѣ подробнаго отчета въ моихъ доходахъ, снабжая меня деньгами по собственному усмотрѣнію, написалъ но поводз⁷ предстоящаго путешествія, что на второй годъ онъ назначитъ мнѣ 1500 цехиновъ: на первое же пз’тешествіе опредѣляетъ 1200. Это извѣстіе меня очень испз^гало, хотя я не палъ дз^тхомъ. Я много слышалъ о дороговизнѣ жизни заграницей и мнѣ представлялось весьма печальнымъ ѣхать безъ достаточныхъ средствъ, и производить тамъ впечатлѣніе бѣдняка.

Но я также боялся написать объ этомъ скареду-опекунз¹; онъ не преминз'лъ бы пригрозить мнѣ вмѣшательствомъ короля, безъ котораго не обходились даже самыя интимныя дѣла Туринской знати. Ему ничего не стоило представить меня въ видѣ безпз'тнаго мота и принудить возвратиться на родинз'.

Въ виду этого я рѣшилъ не портить отношеній съ опекуномъ передъ пз’тешествіемъ и старался жить какъ можно экономнѣе, чтобы такимъ способомъ зшеличить сумму ассигнованнз'іо на него и довести ее до 1500 цехиновъ. Тутъ впервые заговорила во мнѣ скзшость. Отъ безпечной расточительности я перешелъ къ самымъ мелочнымъ расчетамъ. Я дошелъ до того, что не только пересталъ посѣщать римскія древности, гдѣ нужно было давать на чай, но даже прекратилъ выдачз’’ жалованья моему вѣрномз' Ильѣ. Бѣдный малый объявилъ мнѣ, что въ такомъ случаѣ ему придется воровать у меня свой заработокъ и лишь тогда, скрѣпя сердце, я з^тплатилъ ем}-, что слѣдовало.

И такъ измельчавши душой отъ всѣхъ этихъ скаредныхъ разсчетовъ, въ первыхъ числахъ мая я отправился въ Венецію. Скупость заставила меня взять наемнз'Ю карету, не смотря на мою ненависть къ медленному передвиженію. Разница между почтовой и извозчичьей ѣздой была огромная; я съ проклятіями покорился. Часто оставлялъ я Илью въ экипажѣ со слз'гою и нѣкоторое разстояніе ѣхалъ верхомъ на жалкой, ежеминз'тно спотыкавшейся, клячѣ. Всю дорогу я считалъ по пальцамъ, во что мнѣ обойдутся эти десять-двѣнадцать дней пути и мѣсяцъ жизни въ Венеціи; расчитывалъ, сколько мнѣ з^тдастся выгадать такимъ образомъ для дальнѣйшаго путешествія, и тратилъ силы з^тма и сердца на эти презрѣнныя вычисленія.

Карета была нанята до Болоньи; но доѣхавъ до Лорето, я почз'вствовалъ такую скуку и душевную тоскз^г, что пересталъ скаредничать и рѣшилъ разстаться какъ можно скорѣе съ надоѣвшимъ мнѣ возничимъ. Молодость

и пылкость нрава побѣдила во мнѣ на этотъ разъ холодную расчетливость; понеся порядочный убытокъ, (я заплатилъ почти за все разстояніе до Болоньи), я разсчитался съ кучеромъ и со свободной душой отправился дальше на почтовыхъ и съ тѣхъ поръ сдѣлался благоразумнымъ, безъ скаредности.

На обратномъ пути Болонья мнѣ понравилась еще меньше, чѣмъ когда я ее видѣлъ въ первый разъ. Лорето меня очень мало тронуло; и думая только о Венеціи, о которой съ дѣтства слышалъ столько чудесныхъ разсказовъ, я лишь на одинъ день остановился въ Болоньѣ, а затѣмъ продолжалъ путь черезъ Феррару. Я покинулъ этотъ городъ даже не вспомнивъ, что тутъ родился и умеръ божественный Аріосто, чью поэму я читалъ съ такимъ удовольствіемъ и чьи стихи были первыми прочитанными мною въ жизни. Но мой бѣдный з’мъ еще постыдно спалъ и съ каждымъ днемъ становился все менѣе и менѣе отзывчивымъ ко всему, что касалось ли-тератз'ры. Что касается знанія жизни и людей, то каждый день приносилъ мнѣ нѣчто, хотя я этого и не замѣчалъ, ибо мнѣ приходилось наблюдать очень многое въ области нравовъ.

У моста Лагоскуро я сѣлъ въ быстроходную барку, чтобы скорѣй добраться до Венеціи, и очутился въ обществѣ нѣсколькихъ танцовщицъ, изъ которыхъ одна была очень красива. Но эта встрѣча нисколько не скрасила мнѣ скучнаго пути, который до Кіоцца продолжался два дня и одну ночь: эти нимфы изображалин изъ себя добродѣтельныхъ Сусаннъ, а я никогда не могъ переносить вида притворной добродѣтели. Но вотъ, наконецъ, я въ Венеціи. Въ первые дни необычайность мѣстоположенія приводила меня въ восторгъ. Даже здѣшнее нарѣчіе я слушалъ съ удовольствіемъ, быть можетъ, благодаря тому, что комедіи Гольдони съ дѣтства пріучили меня къ нем}’; оно отличается большимъ изяществомъ и ем}^г нахватаетъ лишь величавости. Толпа иностранцевъ, большое количество театровъ, разнообразіе развлеченій и тор-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

6

жествъ, еще болѣе пышныхъ изъ за пріѣзда герцога Вюртембергскаго, чѣмъ бываетъ обычно па праздникѣ Вознесенія,—и кромѣ того, великолѣпныя гонки задержали меня въ Венеціи до половины іюня.

Но все это меня мало развлекало. Обычная меланхолія, скука и желаніе перемѣнъ начинали преслѣдовать меня какъ только я немного привыкалъ къ новымъ впечатлѣніямъ. Часто я цѣлыми днями не выходилъ на улицу, одиноко проводя ихъ въ своей комнатѣ. Я подходилъ къ окну, оттуда переглядывался и переговаривался съ молодой дамой, жившей напротивъ; конецъ дня я проводилъ въ дремотѣ или чаще всего въ слезахъ, не находя себѣ душевнаго покоя и не понимая причины своей тоски. Нѣсколько лѣтъ спустя, когда я сталъ лз’чше разбираться въ себѣ, я понялъ, что это было болѣзненное состояніе, которое охватывало меня каждый годъ весной, иногда даже въ іюнѣ мѣсяцѣ. Оно длилось и давало себя чувствовать въ зависимости отъ того, насколько праздны и опзютошены были мой умъ и сердце. Съ тѣхъ поръ я сдѣлалъ еще одно наблюденіе, сравнивъ себя съ безошибочнымъ барометромъ: мое творчество было тѣмъ легче и вдохновеннѣе, чѣмъ меньше было давленіе атмосферы. Я становлюсь совершенно тз^гпымъ во время вѣтровъ равноденствія и солнцестоянія, по вечерамъ я бываю несравненно менѣе проницательнымъ, чѣмъ по з^гтрамъ. И, наконецъ, мой энтз’зіазмъ гораздо сильнѣе зимой и лѣтомъ, чѣмъ въ переходное время года. Эта особенность моей натуры, которая, впрочемъ, присз^гща всѣмъ чуткимъ людямъ, сильно усмиряла во мнѣ горделивое сознаніе кое-чего достигнутаго и очень облегчала минуты недовольства собой; я могъ з^гтѣшать себя мыслью, что не въ моей власти постз'пить иначе.