А.В. Почему же это любовь? Разве не может это быть и ненависть?
Г.Д. Ненависть – это деструкция внешнего объекта, а в данном случае речь идет о самопожертвовании как высшей форме служения, некой невыносимой энергетике, которая просто тебя взрывает.
А.В. Но именно это может происходить и через деструкцию…
Г.Д. Дело в том, что человек, который любит, для него разрушение внешнего мира не является самоценным, приоритетным. Для него самопожертвование является приоритетным, а в ходе этого самопожертвования он разрушает заодно и все, что под ногами оказывается. Это близкие очень вещи. Потому что есть степени страсти, о которых писал Гумилев. На самой верхней ступени пассионарности стоит воля к смерти, потом – воля к господству, еще понижаем температуру – воля к приключениям, еще ниже – жажда к деньгам, у субпассионариев – это криминал, еще ниже мы оказываемся в антипассионарном ключе, среди даунов, у которых не хватает воли даже просто жить. Они не стремятся умереть, просто они не могут жить, как те опущенные дегенераты, которые закидываются наркотиком, потому что у них нет сил выйти на улицу за хлебом, просто потому что встреча с ярким днем за пределами их логова, это слишком сильный удар по их слабеньким нервам.
А.В. Кого из ныне живущих персонажей можно назвать воинами?
Г.Д. Разумеется, воинами нельзя назвать спровоцированных людей, которые тусуются в каких-то коллективах и апеллируют к идеям, представляющим какие-то брэнды, какие-то фиктивные мифологические общности. Воинами нельзя назвать люмпенов, сколачивающихся в какие-то стайки скинов, которые действуют во имя великого арийского братства или других мифологем, потому что это управляемые мифологемы, это спровоцированные общности иллюзорного типа. Воинами можно назвать только тех людей, которые бросают сознательный фундаментальный вызов социуму в целом, социуму как глобальной организации, апеллируя при этом к праву собственной смерти, воле к собственной смерти. Воля дерзать за счет собственной гибели дает им право бросать вызов всему. И это, естественно, в современном мире партизаны Южной Америки или исламские фундаменталисты, радикалы…
Второй момент – путь к такому одинокому герою, явным, ярким примером которого являются Че Гевара, Карлос Шакал…
В российском пространстве термин «одинокий герой» был брошен Александром Скляром из «Ва-банка». Но Скляр только выразил идею, которая является культурным интеллектуальным конденсатом определенной традиции, которая могла к нему прийти в таком сжиженном виде от Головина. Тем не менее, за разработкой «одинокого героя» стоит Юлиус Эвола. После 1945 года этот человек, выражавший радикально правую идею, прикованный осколком американской бомбы, полученной на развалинах Будапешта, к одру и парализованный, написал еще несколько книг. Окруженный ненавистью и презрением послевоенной раздавленной либеральной Италии, оккупированной американскими войсками, в которой бесчинствовала и шумела вся либеральная нечисть, пляшущая на развалинах Европы, барон Эвола написал удивительную книгу «Оседлать тигра», в которой он сформулировал концепцию так называемого «отдельного человека». Он не назывался там одинокий герой, а отдельный или обособленный человек. Обособленность заключалась в колоссальной дистанцированности этого человека от внешнего мира, противостоянии внешнему миру, в колоссальной энергетической концентрации внутри себя, которые создавали своеобразный эффект «трезвого опьянения» или «прозрачного опьянения». Это нестерпимо яркое, ясное опьянение является экстатическим выходом за пределы конвенционального, обыденного. Для этого человека не существует разницы между природой и городским пейзажем, и ему все равно, где находиться: в грохочущем кислотном баре в городском подвале или на площадке, лужайке среди гор, потому что и то и другое является для него одинаково чуждым пейзажем.
Этот обособленный человек Юлиуса Эволы имеет отношение только к фундаментальному героическому типу и представляет собой первую внятную проработку концепции такого героя, который, совершенно независимо от правого или левого брэндов, может избрать и радикально левый, и радикально правый путь. То есть на этом уровне исчезает уже специфика, любой выбор становится в одинаковой степени беспощадно антисистемным. Но происходит интересная вещь: герои, сделавшие выбор и решившие пожертвовать своей жизнью, пойти по пути сжигающей их изнутри страсти, как правило, находят друг друга…
А.В. Для одних подвиг – умереть, а для других подвиг – жить. Если мы говорим о жертвовании, мы имеем в виду, что жизнь представляет некую ценность. А обязательно ли она представляет собой ценность для этого героя, и должны ли мы оценивать его героем за то, что его так красиво несет в сторону смерти?
Г.Д. Дело в том, что понимать под жизнью. Для одних это физическое, биологическое существование. Но герой-то жертвует не биологическим существованием, а своим внутренним самосознанием, своим ясным глубочайшим прозрением в тайну своего предела. Его внутренняя смерть, его внутреннее «нет», его внутреннее время-предел является одновременно принципом Я-присутствия, базойэнергией, базой-смыслом. Его уникальное индивидуальное присутствие есть одновременно его полная дифференцированность от всего остального, чистое нетождество всему, его предельный абсолютный смысл. И он берет этот смысл и переформатирует его…
А.В. Отказывается от собственного существования во имя идеи?
Г.Д. Да, герой жертвует своим непосредственным здесь-присутствием, которое составляет его интимное Я, интимную сущность, той точкой, которая находится здесь и теперь в противостоянии ко всему остальному пространству. Он жертвует этой точкой во имя того, что находится фундаментально за пределами его опыта. Обычно люди, которые любят, которые жертвуют, которые испытывают привязанность выбирают нечто в окружающей их среде: женщину, идею, принцип, брэнд, страну, общество, некий элемент, существующий в их среде, с которым они связывают живущую в них энергию, которую они бы хотели отдать, посвятить этой точки фиксации. Важно, что герой является героем тогда, когда он жертвует тем, что он есть, своим Я, во имя того, что он не знает, во имя того, чего у него нет. Но он может для удобства это назвать, например левой идеей, правой идеей, освобождением пролетариата и т. д.
А.В. Может ли герой совместить свое Я с жаждой власти, жаждой ничто? Может ли герой назвать себя демиургом, богом? Может ли герой претендовать на некий абсолют и после этого отказаться от собственного Я?
Г.Д. Все перечисленные вещи носят какой-то культурноконцептуальный характер…
А.В. Нет, они носят вполне физиологический характер.
Г.Д. Демиург – это, извините, не физиологическое понятие, это религиозно-метафизический термин, который предполагает за собой определенную культурную концепцию. Я думаю, что Македонский, будучи героем и героем в высшем онтологическом смысле, был за пределами всех этих визионов, но пользовался этим для управления сознанием тех, кто его воспринимал извне. Это то, что называют пиар. Я совершенно уверен, что Македонский в своем провозглашении не исходил из того, что он произошел от Зевса, – внутренне он находился в страшном ледяном молчании, камере внутри ледяной горы.
Герой вынужден идти по традиционно-мифологемной стезе, титанической линии, которая хорошо наработана в этом плане прометеически. Прометей, будучи титаном, бросил вызов олимпийцам, забрав у них огонь и передав несчастным жалким тварям, трясущимся в пещерах убогим голым обезьянам, которые еще даже не назывались людьми. Он передал им этот огонь – от полюса абсолютной силы, самодостаточности и сияния позитивного бытия к полюсу биологического дауна, бесперспективности, вязкой глины, жалкости. Можно сказать, что он взял святыню и бросил ее псам, пользуясь евангельским выражением. Огонь от олимпийцев передал вот этим тварям. Естественно, после этого он был свирепо наказан, и было бы глупо подозревать, будто Прометей не понимал, во имя кого он действует, кто такие люди, на кого он посягнул, на что замахнулся.
