Однако, нигилистическое отношение российского политического класса к идейно-проектной мотивации немедленно привело к масштабным негативным результатам, которые невозможно было игнорировать. Речь идет о национал-сепаратистских движениях, наиболее ярким из которых явилось чеченское «ичкерийское». Его радикальная форма и вооруженный вызов, брошенный Кремлю, не должны затемнять того факта, что носителями этноцентристских установок стали практически все национальности, считающиеся автохтонными на территории большой России, включая даже те этнические группы, которые ранее считались практически ассимилированными или, по крайней мере, лишенными самостоятельных этнополитических амбиций.

Несмотря на завершение активной фазы собственно чеченскороссийского противостояния, было бы серьезной ошибкой считать, что центробежные тенденции на этнополитической почве были присущи ранней стадии постсоветского федерализма, и что построение пресловутой «вертикали власти» будто бы их преодолело.

Именно сегодня перед всеми народами и этническими группами, населяющими Российскую Федерацию, с новой силой встает пятисотлетний вопрос: «Зачем существует Россия? В чем ее цель? Ради чего все мы, граждане России, несем на своих плечах бремя вовлеченности в такую систему и в такую политическую историю, которая подчас оказывается беспощадно жестокой в первую очередь к нам самим?»

2

Наиболее универсальной, и вместе с тем интеллектуально наиболее слабой, попыткой оправдать существование великой многонациональной России в качестве объединяющего всю северную Евразию суверенного образования являлась на протяжении веков собственно сама идея «империи». Интеллектуальная слабость этого концепта в том, что имперский дискурс неизбежно требовал подкрепления аргументацией вторичного порядка, ссылкой на исторические ценности, бесспорность которых очевидна только для самих имперских идеологов. «Москва – Третий Рим», Российская империя как наследница Византии, евразийство как наследник Чингизхана и Орды, наконец, некая особая русская цивилизация… «Уникальность» спускаемых сверху российских идеологем в том, что ни одна из известных исторических империй, кроме России, не мотивировала свое существование самим фактом этого существования.

Великий Рим полагал, что его миссия – в противостоянии мировому варварству, в подчинении варварской стихии римскому гражданскому порядку и преобразовании человечества во всемирную постархаическую систему. Достаточно открыть Данилевского («Россия и Европа»), чтобы обнаружить там неприятие автором аналогичной аргументации в отношении России. Данилевскому не нравится «римская» идея цивилизовать «туземцев» на территориях, попавших под контроль Санкт-Петербурга, ему кажется это чересчур мелким и маргинальным. Гораздо интереснее цивилизовать саму Европу. Это симптоматичная мысль – учить и «строить» тех, кто ассоциируется с цивилизацией как таковой, – нашла наиболее яркое и полное выражение в сталинской идеологии, которая, надо признать, была самой успешной апологией империи за последние пятьсот лет. Ей единственной удалось объединить империализм с принципами интернационализма и всемирно-освободительного движения. Европа в сталинском видении предстает не как автор и организатор современности, а как пространство буржуазного угнетения и эксплуатации, внутри которого постоянно генерируются импульсы к саморазрушительным войнам и к колониальной экспансии. Таким образом, интернационалистская советская империя впервые получила убедительную мотивацию для своего существования не только в глазах русских, татар и тувинцев, но и в глазах значительной части самой европейской интеллигенции!

Однако уже в сталинскую эпоху проявилась и слабость российского имперского метода, который можно охарактеризовать как «римский метод наоборот». Все знают, что исторический Рим ассоциируется с циничной, прагматичной и жестокой политической технологией властвования, заключающейся в стравливании друг с другом врагов Рима и в предотвращении возможного сближения между врагами и союзниками. Эта технология широко известна как «Divido et impero» – «Разделяй и властвуй».

До 1917 г. России если не удавалось эффективно применять этот метод по отношению к своим противникам, то, по крайней мере, получалось не использовать эту технологию против самой себя, т. е. составляющих ее внутренних элементов. Макротенденция в этнотерриториальной внутренней политике России в XIX в. – это создание крупных административных образований, имеющих характер автономных от центра политических брендов. Таковы Ташкентское генерал-губернаторство (российский Туркестан), Кавказское наместничество, Привислянский край (насчитывавший в своем составе тринадцать губерний!), Курляндия (нынешняя Балтия)… Тогдашняя самодержавная монархия не боялась, что создание крупных образований, население которых будет в какой-то степени представлять аналог политической нации – автономного и самодостаточного гражданского общества, стоящего над этнической дифференциацией, – поведет к развалу страны. Именно такие большие региональные блоки в значительной степени решали проблему управляемости гигантских территорий в эпоху, когда инфраструктура находилась еще в зачаточном состоянии.

Это «золотое время» кончилось вместе с царизмом. Большевики, вынужденные принять тезис о праве нации на самоопределение, ощущали от этого права глубокий дискомфорт и по опыту семнадцатого года считали, что национализм есть главная внутренняя угроза для пролетарской революции. Поэтому уже в 1920-е гг. они стали кроить и ломать более или менее крупные административные образования, по-макиавеллиевски ссылаясь на указанное право и на необходимость «национального размежевания».

Так были разрушены Горская автономная и Закавказская республики, Бухарская ССР и т. д. Сталинский специалист по национальному размежеванию «востоковед» Брагинский кроил и резал «по-живому» в Средней Азии, закладывая мины будущих национальных конфликтов, отрезая таджикоговорящие области в ведение «Узбекистана», включая в тот же «Узбекистан» часть казахского этноса – каракалпаков, – и т. д.

Очевидно, что технология, применение которой должно ослаблять врагов, становится самоубийственной, когда применяется к собственным территориям. Само по себе такое применение открывает тайну нового административного менталитета, который начал складываться при Сталине, но окончательно расцвел только после 1993 г.

3

Сущность этого менталитета заключается в жестком противопоставлении «центра» и «периферии». Эта поляризация имеет тенденцию к прогрессивному обострению и приобретает, в конечном счете, характер перманентной войны между «центром» и «периферией», в основном, конечно, «холодной», но иногда и «горячей».

Генезис этого менталитета следует искать, видимо, во всем известном со школьной скамьи противопоставлении римлянина и варвара. Начиная с мифических варягов, Россия, в силу своего евразийского статуса и благодаря тому, что ее бескрайняя территория является площадкой для противоборства двух взаимоисключающих тенденций – одной, условно, «западной», и другой, условно, «азиатской», – всегда управлялась политическим классом, который в этнокультурном плане выступал как пришлое меньшинство, и поэтому был вынужден одновременно и примирять обе этих тенденции, и противодействовать им. Правящий класс при царизме последовательно включал в себя тюркскую, польско-литовскую, скандинавскобалтийскую компоненты. На последнем же этапе существования царизма петербургская знать, близкая ко двору, была практически полностью космополитизирована. После Октябрьской революции в течение, по меньшей мере, первых тридцати лет доминирующие позиции в составе высшей администрации имели евреи, а также, в меньшей степени, латыши и грузины, хотя с конца тридцатых годов стало подниматься выращиваемое Сталиным новое «евразийское» сословие бюрократов, выходцы из различных национальных – в основном, славянских – низов с почти обязательным условием «интернационального» брака.