— Что ж, в самом деле, Данила Васильевич, может, и впрямь взяли бы редут? — улыбается в бороду Гурко. — Выискались бы молодцы, разнюхали бы все да и забрали Шандорник...

— Да где ж! Так, зря болтают! Необразованные земле-еды! — с притворной насмешкой отвечает Краснов. — Не ихнего ума это дело!

Он достает из секретных запасов бутылку красного вина, так как водки не пьет, и приглашает отведать свое фирменное блюдо. Готовится оно так: в котелок кладется рубленый лук, крошеное мясо, и все кипятится в говяжьем жире. Непременная особенность его та, что «мясо по-красновски» полагалось есть на морозе.

После стакана вина Краснов возвращается к прежней теме и с жаром продолжает:

— Как казачкам Шандорник взять! Вон псковцы и те не взяли!

Он намекает на неудачное дело 17 ноября, когда три роты псковцев подползли к редуту в тумане. Им показалось, будто турки отступают, они бросились в атаку, но были отбиты и сброшены.

— Не вовремя полезли, — вступает в разговор молчавший до этого Дандевиль. — Вот их и опрокинули...

— Ну вот то-то же! — с неопределенной усмешкой заключает свою речь Краснов. — Казачки-то, они не такие. Они на всякую выдумку мастера. И, само собой, бесшабашные!

9

Суровая зима завернула и на Балканские горы, засыпав их глубоким снегом. Борьба русского солдата с природой приняла еще более драматический характер: на высоте нескольких тысяч футов, вырубив себе траншейки в мерзлой земле, он стоит лицом к лицу с зимою, словно непрестанно находится в открытом бою. В особенности тяжело положение на Златицком перевале, где место на вершине ничуть не защищено от ветра. Там зачастую день и ночь гуляет снежная буря и так засыпает построенные на скорую руку землянки, что по утрам людей приходится откапывать из-под сугробов. Турки зорко стерегут малейшее движение русских на перевале и едва замечают огонь или дымок, тотчас направляют туда с окрестных высот свои ружейные выстрелы. Поэтому в траншеях на аванпостах о костре не может быть и речи. Приходится неподвижно лежать на снегу целую ночь. Ветер и вьюгу сменяет оттепель, и солдатская шинель намокает, а к вечеру вновь мороз опускается градусов до двадцати, и мокрая шинель сидит на солдате колом, не согревая его.

Солдат-гвардеец идет по лагерю. На ногах мешковатые бахилы из воловьей кожи мехом внутрь. Эта неуклюжая обувь надета на расползающиеся сапоги, так что солдат ступает, с трудом вытаскивая ноги из снега. На плечи накинуто полотно палатки. В это полотно солдат закутался весь, прижав концы его вместе с ружьем к груди. Виднеются только глаза, кончик носа да торчащий на ветру остроконечный кусок башлыка. Полотно насквозь пропиталось мокрым снегом и сидит на солдате наподобие ризы.

Узнали бы вы в нем сейчас того молодцеватого генерала, который приветствовал Гурко на смотру в Эски-Бар-кач? Нужда заставила гвардейца походить на пугало.

Мудрено не навертеть на себя все, что только было под рукой, если выписанные жуликами-подрядчиками фуфайки от влаги погнили и расползлись, а подошвы у сапог отвалились.

Гренадер подходит ближе и оказывается унтер-офицером Бобиным, который готовится к суточному дежурству на Златицком перевале. Вокруг в мрачном настроении расположились солдаты и артиллеристы. Знаменитая паровая кухня 6-й батареи давно не дымит. Давно уже Йошка не кормит офицеров-преображенцев ростбифами да курочками, и лакомка Рейтерн, тихо матерясь, мочит в снегу пресную турецкую галету. Амулет артиллеристов — петух, облезлый, худой, злобно глядит из клетки, словно провидит свое печальное будущее. И час его бьет скоро. Вернувшись с дежурства, Полозов чувствует в палатке батарейцев давно забытый, нежно щекочущий нёбо аромат. Он принюхивается: так и есть — пахнет куриным бульоном — и отчаянно вопит:

— Ироды! Да вы никак бригадного петуха съели!..

В пехоте и сухарей не всегда вдоволь. Солдаты исхудали, ослабли. Бобин еще держится молодцом и, не покладая рук все свободное время сапожничает. Козлов старается услужить и помочь ему. Унтер-офицеру нравится, что Козлов подражает ему в трудолюбии, но отечески останавливает его:

— И чего суешься? Занеможешь, тогда что я буду с тобой делать! Ишь ведь худой какой! А тоже лезешь работать... Отдыхал бы лучше...

Назначенные на перевал солдаты выстроились у караулки. С горы спускается ночная смена.

— Что, холодно было? — спрашивает Бобин у гренадера, глаза которого, воспаленные от дыма, слезятся, и он поминутно вытирает их грязной обмороженной пятерней.

— Ад, дяденька! Хоть бы поскорее куда-нибудь повели! Куда легче было под Горным Дубняком!..

Бобин с командою ушел; Козлов слонялся между палатками, предаваясь мечтам о родине, о конце войны, о доме: «Кабы отсюда по болезни да прямо домой... Нет, нехорошо, надо дотянуть до конца... За это никто не похвалит...»

Наступил темный вечер. Козлов вернулся к себе в палатку и заметил висевшую там сухарную сумку Бобина.

«Вот те раз! — ахнул он. — Как же это Антон Матвеич сухари забыл? Вот ведь грех какой!»

Козлов хорошо знал, что Бобин будет голодать целые сутки, но ни за что не попросит у товарища сухарика. «Надо, надо снести сумку на аванпосты!» — решил он.

Наступила ночь, темная и туманная. Страшновато было Козлову идти одному да еще по горам — того и гляди попадешься турку. Но он все-таки решился и пошел.

Сперва шел по протоптанной дорожке, а потом она исчезла под снегом, и Козлов начал кружить. Снег по самое колено да деревья с нависшими ветвями, с которых обламывалась и падала гололедица, — вот все, что видел он вокруг себя. Сначала было страшно, и Козлов несколько раз возвращался, чтобы найти след, но его не было. И постепенно усталость превозмогла страх. Козлов сел отдохнуть под большим деревом, прислонившись к нему спиной. Его вспотевшее тело чувствовало приятную прохладу. «Не пора ли вставать?..»— думал солдат, однако сладкая лень удерживала его, и ему все казалось, что он на привале и что Бобин непременно прикажет подняться и идти.

Козлов прикрыл веки и увидел мать, стоящую перед избой: «Так и есть! Это моя родина, моя деревня...» А напротив изба соседа, откуда выбегает милая его сердцу девушка. «Господи! — подумал, засыпая, солдат. — За что такое счастье!..»

На другой день, возвращаясь с аванпостов, рота наткнулась на Козлова. Сидел он, прислонясь к дереву, веек облепленный снегом, голова была опущена на поджатые к самой груди колени, фуражка съехала на лоб.

Бобин растолкал любопытных, взял мертвого на руки и понес на бивак. Всю дорогу он молчал, а придя, положил Козлова в палатку на то самое место, где он всегда спал, и начал суетиться у костра.

Любопытные снова стали собираться возле палатки.

— И как это, братцы, угораздило? — переговаривались они.

— Негожий был... Все только хныкал...

— Ну ты рад и мертвого вылаять!.. Что теперь с него взыщешь?

— А все же, братцы, жалко... Тоже ведь человек... Опять же дома родные, мать...

— Нехристи! Хоть бы за дровами кто-нибудь сходил... Бога вы не боитесь! — сказал унтер-офицер собравшимся.

Ему хотелось, чтобы все было сделано как положено. Отогрев мертвого товарища у костра, он расправил ему руки и ноги, а затем, когда начальство разрешило похоронить Козлова, срубил сухое дерево, вытесал досок и сколотил гроб. Уложив товарища, Бобин поместил туда все его вещи, не исключая сухарей, кисета и трубки, подсыпал даже своего табачку, потому что в кисете почти ничего не оставалось. На могиле поставил крест и сам сделал надпись: «Рядовой Осип Козлов. Замерз 27 ноября». Затем, когда все было кончено, Бобин сложил инструмент и, пользуясь свободным временем, заплакал.

Остался он в палатке один. Просыпаясь по утрам, Бобин звал иногда по привычке товарища и хватался рукой за стоявшую около манерку:

— Что, малыш, чайку согреем?

Но, увидав, что хворостинки, служившие прежде постелью Козлову, покрылись инеем, опускал голову и погружался в тяжелые размышления.

Что суждено было Козлову замерзнуть в горах, в этом Бобин не сомневался. Но он был зол на судьбу за то, что она выбрала его самого невольной причиной смерти Козлова.