Так или иначе, приходилось принимать быстрое решение. При свете фонарика Гурко и Нагловский составляли новую диспозицию. На курганчике все приготовились к тяжелой бессонной ночи.

Еще начальник штаба не закончил писать, как подскакавший всадник осадил перед Гурко коня. Это был его ординарец ротмистр Скалой.

— Редут в наших руках! — доложил он взволнованным голосом.

— Что такое? Как в наших руках? — изумился, поднимаясь с земли, Гурко.

— Сию минуту войска ворвались и заняли редут... Турки сдались...

— Ура! — вырвалось у генерала.

— Ура! — подхватили все на курганчике.

— Красухин, коня! — приказал Гурко. — А что же значат ружейные выстрелы на редуте, ротмистр?

— Это лопаются в огне турецкие патроны... Они лежат повсюду и кучами и в ящиках, — ответил Скалой.

Генерал дал своему коню шпоры и помчался к редуту. Свита во весь опор неслась за ним, перескакивая через ровики, через кучи мертвых тел.

Редут был озарен красным широким заревом, на фоне которого четко рисовались силуэты русских солдат. Собравшись группами, они подхватили «ура!» мчавшегося к ним генерала. Вверх полетели шапки, иные солдаты надевали шапки на штыки. Громовое, опьяняющее «ура!» стояло в воздухе. Солдаты кинулись навстречу Гурко — словно живое море окружило генерала и его свиту.

— Молодцы, дети! Молодцы! — глухим суровым голосом повторял он, скрывая, что взволнован.

Яркое зарево пожара, в котором, как при сильной перестрелке, трещали лопавшиеся патроны, освещало происходящее. Пленные, положившие оружие на редуте, были уже выведены и стояли кучей. Их оказалось 2289: остальные полегли на месте во время сражения. К Гурко подвели турецкого генерала Ахмеда-Февзи-пашу, лицо которого было мрачным. Он низко поклонился и стал, опустив голову. Гурко протянул ему руку и по-французски сказал:

— Уважаю в вас храброго противника!..

Затем он обернулся к солдатам:

— Дети! В сегодняшней победе главная заслуга ваша! Вы были сами себе командирами!

8

В самом деле, оказавшись вблизи неприступного большого редута почти без офицеров и без всякой связи со штабом, солдаты сами открыли для себя совершенно новые формы боя.

Идти в атаку колоннами или цепью было безумием. Но поодиночке выскочить пулей из укрытия и перебежать поближе к турецкому редуту — на это находилось немало охотников.

Наконец, и унтер-офицер Бобин, когда, как ему показалось, огонь несколько ослабел, дернул за рукав Козлова:

— Бежим к шоссе!

— Что ты, дяденька Антон Матвеич! — в ужасе отвечал Козлов, втягивая голову в плечи. — Ведь убьют!

— Со мной не убьют, — уверенно сказал Бобин и тут же строго прикрикнул: — Да ты что, разгильдяй, не подчиняешься! Беги, а не то почешу прикладом!

Он выдернул Козлова из окопа, и тот, не помня себя, промчался несколько десятков шагов, ничего не видя, ничего не соображая, пока Бобин не скомандовал:

— Ложись за бровку!

Тут, у шоссе, в канавках, скопилось уже немало народу. Лежать приходилось воистину между жизнью и смертью: стоило поднять голову или даже высунуть руку, как турки направляли сюда залпы огня. Нашлось несколько молодцов, которые и в этом положении решили покуражиться над грозным неприятелем. Заметив, что турки сторожат малейшее движение русских, они надевали на штыки шапки и с криком «ура!» высовывали их из канавок. Шквал огня проносился над ними, а солдаты отвечали взрывом дружного хохота, прибавляя:

— Вот надули турка-то! Дурак, братцы, турок!

— Хватит вам, сорванцы, изгаляться! — бранил их строгий Бобин.

Но «сорванцы» не обращали на него внимания. Не было уже «своих» и «чужих», начальствующих и подчиненных; уже вовсе перемешались солдаты Гренадерского, Московского, Измайловского и иных гвардейских полков.

Между тем в канавках становилось все более тесно, и вновь появлявшимся тут солдатам грозило стать легкой добычей для турецкой пули. А всего в полусотне шагов между шоссе и большим редутом стоял беленький домик — караулка, стог соломы и несколько турецких шалашей. Из канавок на шоссе солдаты начали в одиночку перебегать к этим укрытиям, из-за которых вели стрельбу по редуту.

Унтер-офицер Бобин, никогда не ходивший в атаку первым, но и никогда не отстававший, на этот раз оплошал. Он добрался до караулки, когда все мертвое пространство было заполнено людьми. Смекнув, что нет иного выхода, он бросился к самому редуту, таща несчастного

Козлова. Здесь они свалились в глубокий и узкий ров, окружавший редут. Отдышавшись, Бобин сделал открытие, что ров этот и есть самое безопасное место, защищенное от вражеских пуль, которые, жужжа, поражали все вокруг на протяжении трех верст. Турки, правда, пытались стрелять и в Бобина с Козловым, но им приходилось высовываться из-за насыни, а это мгновенно вызывало отовсюду — с малого редута, с шоссе, из-за караулки — вихрь русского свинца.

Не показываясь, унтер-офицер стал громко кричать сотоварищам:

— Ребята! Бегите сюда, к нам! Тут тебя никакая пуля не берет!

На его зов один за другим начали появляться солдаты, постепенно заполняя ров. К этому времени русская артиллерия совершенно прекратила стрельбу, чтобы не поразить своих.

Сидя во рву, солдаты не теряли времени даром: штыками и тесаками они копали углубления в стене и делали ступеньки, ожидая атаки. На задней стороне редута, обращенной к Телишу и Софии, нашлось и уязвимое место. Здесь турки не успели вырыть ров, а ограничились тем, что выкопали два ложемента. Измайловцы и финляндцы затеяли тут рукопашную схватку с противником. Заслышав с южной стороны крики «ура!», изо рва полезли на насыпь гренадеры, лейб-московцы, и в редуте началась всеобщая нестройная свалка. Одни турки штыками встречали атакующих, другие, потеряв присутствие духа, выкинули белый флаг, в то время как третьи продолжали яростно стрелять.

Дело решил русский штык, заставивший остатки гарнизона просить пощады.

До утра солдаты бродили по полю боя и при свете догоравшего пожара отыскивали раненых. Все подходы к большому редуту были устланы русскими телами. Особенно страшно выглядели павшие от разрывной турецкой пули: рана имела вид широкой воронки. Козлов даже закрыл лицо руками, а Бобин совершенно хладнокровно посмотрел и сказал только:

— Гм! Ишь ты, ловко придумано!..

Очень суеверный, унтер-офицер считал, что на все своя судьба. И даже не сердился, видя турецкие зверства, а говорил: «Ему, верно, за тяжелые грехи выпали такие

муки...»

193

13 Герои Шипки

Козлову сделалось плохо. Бледный, он держался за плечо Бобина, повторяя:

— Сколько, дяденька, полегло! Антон Матвеич! Сколько!

9

Русские потери 12 октября при Горном Дубняке оказались непомерно большими — 3533 человека. Да еще у егерей, лейб-гусар и драгун под Телишем убыло до тысячи солдат и офицеров. Одновременно стало известно, что на допросе Ахмет-Февзи-паша показал: «Бели бы атака не была начата слишком рано, а вы продолжали бы стрелять из орудий еще час, я принужден был бы сдаться...» Действие русской артиллерии, как показал осмотр редута, было сокрушительным: повсюду валялись оторванные руки, ноги, головы; тысячи турок были ранены и убиты осколками. Да, артиллерийская подготовка должна была бы быть более длительной и массированной.

С овладением Горным Дубняком русские встали твердой ногой на Софийском шоссе. Однако необходимо было взять и другое укрепление — Телиш, лежащее в семи верстах к югу. Иначе гвардии приходилось обороняться на два фронта, ожидая нападения как со стороны Софии, так и Плевны.

Озабоченный необходимостью щадить русскую кровь, Гурко решил на сей раз предоставить главную роль гвардейской артиллерии и прибегнуть к атаке лишь как к последнему, крайнему средству. Это было тем более возможно, что после взятия Горного Дубняка не приходилось слишком спешить, и само наступление на Телиш было предпринято только для расширения и укрепления занятых позиций.