— Паша, что ты выдумал, — покачала удрученно головой Надин. — Ну, зачем нам Швейцария?

— Жить, — угрюмо буркнул тот. — И не спорь. Мы едем.

— Клин клином вышибают, да? Ты не боишься, что от подобной операции я расколюсь на части?

— Надюнечка, я видел в Женеве твоих хваленых эсеров и эсдеков. Они живут припеваючи, гуляют по горам, пьют вино, играют в рулетку, крутят романы. Между делом решают, как делать революцию в России. Не бойся их. Ты уже не прежняя — глупая и беззащитная. Ты — умная и сильная. Ты сможешь противостоять любому влиянию.

— Паша…

— Не смей мне не верить, — к Надин вернулась ее фраза. Она улыбнулась жалко, дрожащими губами. — Поняла?

— Поняла.

На ночь глядя, Павел зашел к Ольге пожелать спокойной ночи. Дочка безучастно подставила щеку, вежливо кивнула. Из несчастных глаз лилось страдание. Невзирая на категорический запрет жены, Павел не вытерпел:

— Деточка, у тебя случилось что-то? Ты на себя не похожа.

— У меня все в порядке, — быстро ответила Оля.

— Давай поговорим, — предложил Матвеев.

— О чем? — в родном голосе было отчуждение и враждебность.

— О тебе! — рассердился отец. — Надин считает: ты связалась с социалистами, хочешь убежать из дому, собираешься стать террористкой. Ответь, это правда?

Ольга растерялась. Залепетала какую-то невнятицу.

— Нет, — оборвал ее Матвеев. — Не надо уверток. Скажи честно. Как взрослый ответственный человек.

Ольга, закусив губу, молчала.

— Ты читала статьи в «Ведомостях»?

— Читала.

— Каково твое мнение?

— Полицейская провокация. Передергивание фактов.

— Надин считает иначе.

— Это ее личное дело.

— Ты не ответила относительно террора. Итак?

Ольга вскинула голову:

— Да. Я хочу принять участие в акции. И была бы очень признательна, если бы ты с уважением отнесся к моему решению.

Павел похолодел. Боже, зачем он не послушался Надин. Зачем спровоцировал дочку к демаршам и заявлениям. Пока она сомневалась, шансы на спасение были. Неужели теперь их нет?

— Я не собирался и не собираюсь переубеждать тебя. Мой долг, только предупредить.

— Не надо, — перебила Ольга. — Я знаю, на что иду.

— Отлично! Но ради чего ты идешь на смерть?

— Ради свободы и счастья людей! — запальчиво воскликнула Оля.

— Людям не нужна твоя смерть. Им нужна твоя жизнь. Твоя сила. Ум. Знания. Самое простое в жизни — умереть. Смерть — это капитуляция, предательство, трусость. Самый большой подвиг в жизни — сама жизнь. Остальное против этого — ничтожно и мелко.

— У нас с тобой разные взгляды.

— Твои взгляды сформировал подонок, который насиловал нашу Надин.

— Нет! — заорала Ольга. — Надин врет. Он не мог такое сделать. Она сама кого угодно изнасилует.

У двери раздался тяжелый вздох. Из темноты появилась Надин.

— К сожалению, женщинам трудно насиловать мужчин, — сказала мрачно. — Однако я нашла выход. Я наняла бродяг, заплатила, и они отлично позабавились с твоим милым.

— Нет! Нет! Нет!

— Очень жаль, девочка моя, но ты связалась с подлецом. Редким подлецом.

— Ты сама подлая и жестокая. — Ольга уткнулась в подушку и разрыдалась.

— Иди, Пашенька, — услала Надин мужа. — Тебе завтра на работу.

— Я в гостиной подожду, — прошептал тот, сраженный услышанным.

Ночь выдалась трудная, с криками, успокоительными каплями, беготней по дому, слезами. Две вазы оказались разбиты, Олина подушка разодрана в клочья. На рассвете подводили итоги. Павел обнимал обессиленную от истерики дочь, с тревогой присматривался к жене. Она была бледна, глаза полыхали злым отчаянием.

— Представь себе, — цедила она. — Ты бросила бомбу и, разорванная в клочья, в луже крови, валяешься на мостовой. Вокруг стоит народ, глазеет. Чужая смерть — занятное зрелище. Бегают жандармы, матерятся. Вместо того, чтобы ловить воров и убийц они вынуждены лазить по кустам, собирать части твоего тела. Какая-нибудь Марфа или Иван Иванович, вернувшись домой, за чашкой чая или миской щей, почесывая бок, скажут: опять бомбисты шалят, сволочи, креста на них нет. И все. Народ, ради которого, ты собралась на смерть, не нуждается в твоем подвиге. Народу безразлично кто сидит в губернаторском кресле, и кто командует жандармами в городе. Народу не нужны кровавые зрелища, народу нужны деньги и знания. Для того, чтобы лучше жить. Твоя никчемная смерть ни изменит ничьей жизни, ни принесет никому пользы и лишь развлечет обывателя.

— Моя смерть может и не принесет пользы, но другие непременно изменят ход истории.

— Хоть сто, хоть тысячу раз убей, от того никто не станет счастливей.

— Я не верю тебе, — твердила Оля. Белоснежная мечта — революция не желала примерять кровавые обноски.

— Зато ты безоговорочно, рабски веришь другому. Я учила тебя думать, а ты покорно подчиняешься первому встречному. Ты рабыня, Оля. И жаждешь рабства.

— Нет, я — революционерка!

— Самый большой революционер — твой отец. Он не преобразовывает весь мир, а обустраивает пространство вокруг себя. Когда-то он заставил моего отца вести дело по-новому, выдержал нападки и угрозы, выстоял, состоялся и помог найти себя тысячам людей. Глядя на него, я поняла, что занималась глупостями и теперь учу мальчишек и девчонок грамоте и арифметике. Теперь мой труд направлен на реальную живую пользу, а не выдуманное всеобщее благо.

— Но нельзя же подчиняться и прощать. Надо мстить.

— Христос сказал, — завершая бурное воскресенье, вмешался Павел: — «Я пришел не судить, а спасти» Ты не выше Христа.

— Но ведь Господь отдал свою жизнь за людей, — возразила Оля.

— Перед тем, накормив пять тысяч человек.

Дебаты закончились. Сон примирил противные стороны. Надин, закинув руку за голову, дремала на диване в гостиной. Павел отключился в кресле. Ольга, единственная, провела остаток ночи в кровати.

Утром, едва по мостовым зацокали копыта лошадей и послышались звонки конки, она тихо на цыпочках пробралась в коридор, замирая, повернула головку замка, переступила порог, оглянулась на прощание.

В двух шагах от нее Надин, страшная, лохматая, с черными кругами под глазами, с перекошенным от ужаса лицом, крестным знамением осеняла бегство.

С лестницы донеслось:

— Я сама видела в Москве…в луже крови…без головы…брюхо навыворотку….молоденький такой, — на верхний этаж поднимались соседские кухарка и горничная. — Здравствуйте, барышня. — Это к Оле. И снова между собой: — Я бегу домой, трясусь от страха: среди бела дня убивают, совсем стыд потеряли.

— Да уж страхота. Пирог-то не сгорел?

— Чуть присох только. Я его мокрой тряпкой накрыла.

— Слава Богу. А с чем пирог-то был?

Оля обессилено разжала пальцы. Саквояж с вещами упал на пол. За ним на паркет осела и Ольга. Подняла на тетку, красные, заплаканные глаза; прошептала сухими губами:

— Надечка, — и зашлась в истошном рыдании. — Ты права. Я остаюсь.

Из комнаты выскочил Павел. Увидел раскрытую дверь, саквояж, сидящую на полу дочь и закричал вдруг сорванным голосом:

— Встань немедленно! Немедленно встань! Простудишься! Там же сквозняк!

Вечером следующего дня Матвеев повез Ольгу к Прохору Львовичу Люборецкому. По дороге больше молчали, но по-доброму, дружески, примиряясь.

— Папенька, он, в правду, необыкновенный человек? — спросила только Ольга.

— Он спас нашу Надю и многих других глупых девчонок.

Ольга закусила губу. Ее причислили к последней категории.

Люборецкий встретил Матвеевых радушно. Получив телеграмму Надин с просьбой приютить и вразумить племянницу, он тот час ответил согласием. Теперь, приставив пенсне к глазам, внимательно изучал подробное письмо.

«Прохор Львович, я все выяснила. За этой историей стоит Ярмолюк. Он подослал Арсения к Ольге, чтобы вернуть меня в партию. Честно говоря, я в растерянности и не знаю, что еще можно ожидать от этого ужасного человека…»

— Дочитаю позднее, — Люборецкий положил послание в карман халата и с любопытством уставился на новую подопечную: