— Он про то не знает.

— Он до сих пор любит Ларису.

— Глупости. Паша спит и видит, как бы влюбиться снова.

— Меня не отпустят из партии, — напоследок прозвучал главный аргумент. — Пока я приношу деньги, меня никто не отпустит.

— Это мы еще посмотрим.

План Глафиры заключался в следующем: Надин сообщит своему руководству о завещании, предложит взять Павла и Ольгу Матвеевых под контроль, в случае положительного ответа оставит партийную деятельность, вернется в родной дом, легализируется.

— Ты — единственная возможность подобраться к моим деньгам. Если ты сработаешь точно — все будет хорошо.

Так и получилось. Заручившись поддержкой двух членов ЦК, Надин обратилась к Ярмолюку. Тот долго думал — идея ему не нравилась — потом согласился.

В очередной визит к Грушининой, глядя на сияющую физиономию Матвеева, Глафира заявила:

— Надька, ты шальная баба. Позавчера террором занималась, вчера деньги добывала, сегодня в любовь играешься. Тебе лишь бы кураж, остальное не важно. Но с Павлом этот номер не пройдет. Если ты его бросишь, он сломается. И тогда я тебя уничтожу.

— Ах, Глафира Георгиевна, вечно вы с угрозами. Ну, подумайте сами, как я могу бросить Пашу? Я же его столько лет люблю, — Надин расплылась в ослепительной улыбке. — Я его так люблю, так люблю…. — сравнить нынешнее счастье было не с чем. — Даже больше, чем Ольку. А за нее я горло перегрызу любому.

— Смотри, девонька. Прежде ты разрушала, пришла пора строить. Не ошибись.

…— Пашенька, зайчик мой милый, — взмолилась Надин, — пойми, прошлого больше нет. Есть настоящее, где я люблю тебя и не представляю без тебя жизни. И не желаю больше страдать. Не смей мне не верить, не смей гнать прочь. Ты мой, я тебя не отпущу. Против силы, но буду держать.

— А Оля?

— Оля для меня кусочек Ларисы, кусочек детства и безмятежной юности. Как я могу предать детство и юность, как могу отдать на заклание Ларису? Вы моя семья, мое счастье, моя цель и смысл. Мне смешно слушать твои обвинения. И противно.

— Ты говорила дикие вещи. Ужасные. Неужели Лариса изменяла? Неужели Оля — не моя дочь? — Павел потер ладонью висок. После длительных возлияний голова раскалывалась.

— Лариса тебя любила и была верна. У Ольки твои глаза и губы. Я все выдумала. Не мучай себя, мой хороший.

— Но Глафира Георгиевна, действительно, благоволит Ольге. И они, действительно, похожи.

Надин обняла мужа.

— Пашенька, ты — племянник Грушининой. Сын ее родного брата. Была какая-то история с актрисой, нежелательная беременность, воспитательный дом. Глафира вмешалась, отдала тебя в семью, взялась опекать. Она твоя родная тетка.

Матвеев ахнул. Он знал, что Матвеевы не родные, а приемные его родители; что он сирота и взят из воспитательного дома. Тем не менее, новость потрясла его.

— Ну и дела. А я всегда гадал, с какой стати московская миллионщица печется обо мне? Зачем поддерживает тесное знакомство, почему напросилась в крестные моей дочери?

Знакомство с Грушиниными Павел свел на первом курсе в университетской библиотеке. Хорошо одетая дама спросила, не знает ли он студента, годного в репетиторы в приличный дом. Оплата хорошая, полный пансион. Матвеев ухватился за выгодное предложение и вскоре стал своим в доме богатого заводчика. Репетиторство отошло на задний план. И было, оказывается, лишь поводом.

— Да, — протянул Матвеев задумчиво. — Брат Глафиры … — сказать «отец» Павел не смог, — …вроде бы умер недавно?

— Года три назад.

Они были на похоронах. Глафира прислала телеграмму. Попросила сопровождать в Варшаву. Сейчас Павел пытался вспомнить лицо человека, лежащего в гробу. Лицо своего родного отца. Увы. Незначительное событие не сохранилось в памяти. Помнился богатый, вышитый золотом мундир, седые обвисшие усы, серые щеки в росчерках морщин. Больше ничего. И не надо, обижено думал Матвеев. Зачем помнить человека, который бросил меня.

— А…мать…где. же…

— Родила и упорхнула… — жалея мужа, сказала Надин.

— Сучка… — Матвеев болезненно поморщился.

— Только смотри, Паша, Глафире ни гугу. Я обещала молчать, страшную клятву дала.

— К чему эти тайны? — удивился Матвеев. — Взрослые ведь люди.

— Ей стыдно за брата, неловко перед тобой. Пусть будет, как она хочет, ладно?

— Ладно, — отмахнулся Павел. — С Олей выяснили. Что у нас дальше по программе? Наследство?

— Старуха завещала все Ольге. Она ненавидит родню мужа и после смерти Леонида делает все возможное, что бы Грушининым ни досталось ни копейки.

— Но имеет ли Ольга право на эти деньги? — засомневался Матвеев.

— Имеет, — отрезала Надин. — А вот ты не имеешь права вмешиваться в чужие дела. Как Глафира решила, так и будет. Не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Не лишай человека удовольствия.

— Кстати об удовольствиях… — Павел притянул к себе Надин, чмокнул в нос, подмигнул, — давай мировую, а…

После мировой лежали, тесно прижавшись друг к другу, вбирая тепло, отдавая нежность. Сыто и сладко ныло естество, от новых желаний кружилась голова.

— Когда я думаю о тебе, — признался Матвеев, — у меня в душе, словно маленький серебряный колокольчик звучит: На— дддзынь — ка, На— дддзынь — ка…

— А у меня бронзовый колокол гремит: Паш— шшш — ша.

— Я тебя так люблю

— А я еще больше. Поедем домой.

Ольга услышала знакомые голоса и выскочила в коридор.

— Вернулись! Наконец-то!

Мгновенно поставила диагноз:

— Помирись? Слава Богу!

— Мы и не ссорились, — Надин надменно вскинула брови. И получила:

— Вруша, — прошептала племянница.

— Как ты, негодная, с теткой разговариваешь?! Что себе позволяешь?! Паша, она меня последними словами обзывает! Ни уважения к старшим! Ни благодарности! Нахалка!

— Ой— ой— ой… — передразнивая походку Надин, запрыгала Оля. — Папа, пока ты дулся, Надин рыдала горькими слезами. Маша до сих пор не может высушить подушку.

— Ах, вы, вредные ябеды… — Павел обхватил своих женщин за талии и закружил. — Господи, как же хорошо.

Он рухнул на диван, увлекая Олю и Надин за собою. Чмокнул обеих в макушки. Сжал покрепче.

— Лапочки мои. Куколки.

Женщины переглянулись. Нежностями Матвеев, обычно, предварял неожиданные сообщения.

— Девочки, я должен признаться, — оправдывая ожидания, выдал Павел. — Я не только купил собственность в Швейцарии. Я запросил право на жительство. И получил согласие. Осенью будем оформлять документы.

— Господи! — изумилась Надин. — Зачем? Чем тебе Родина не угодила?

— Мне надоела безответная любовь. Я хочу жить в стране с конституцией, хорошим климатом и трезвыми рабочими. Быстрее и проще самому выучить немецкий и французский, чем ждать пока в Российской империи воцарится порядок. Вам, мои милые, швейцарское гражданство не помешает. Красавицам Швейцария к лицу. Что скажешь, Оля?

Дочка теребила косу и улыбалась.

— Хорошо. Я согласна.

Надин всплеснула руками:

— А я — нет.

Матвеев с сожалением покачал головой.

— Ничем, милая, ни могу помочь. Нас большинство. Так что, да здравствует Конфедерация кантонов, президент, двухпалатный Федер и вечный нейтралитет.

— Но Швейцарии — осиное гнездо русских социалистов. В Женеве полно эсдеков и эсеров! — возмутилась Надин. — Я не желаю видеть их гнусные рожи! Не желаю слушать пустые речи! Я хочу нормально жить, а не натыкаться все время на свое прошлое. Я его ненавижу и боюсь.

— Наденька, — Павел был на удивление строг. — Прошлого нельзя бояться. Прошлое надо отпустить.

— Ты не понимаешь, что говоришь, — поморщилась Надин. — Они не отстанут от меня. Они разлучат нас. Обманут. Заставят меня вернуться в партию.

Павел нахмурился:

– Мы не будем бояться и не позволим себя запугать. Мы не дадим тебя в обиду. Правда, дочка?

Вместо ответа, Ольга всхлипнула и бросилась вон из комнаты. В дверях она обернулась, мокрыми от слез глазами посмотрела на отца и тетку и убежала.