Я попятился и продолжал пятиться. Неожиданно в моей голове все прояснилось. Я уж никак не попаду в доки из полицейской камеры или из психушки. Теперь я увидел полицейского — дородного негра средних лет с огромными седеющими усами: он старался, чтобы его голос звучал ободряюще, но его толстая рука находилась рядом с расстегнутой кобурой. Второй, без сомнения, прикрывает его из машины. Я в отчаянии огляделся, и опять мое внимание привлекли темнота и тень: через дорогу между двумя домами открывался разрыв, там над провисшей проволокой разрослись деревья. Я еще немного отступил, затем немного расслабился, наклонил голову, услышал, как толстяк облегченно вздохнул, и выхватил меч из ножен, описав им шипящую дугу. Я не так хорошо управился с ним, как предполагал: меч, должно быть, раздвинул его усы. Полицейский отскочил с изумленным взвизгом, зацепился за гидрант и повалился навзничь. Это открыло мне путь, я сделал огромный прыжок, прямо через него, затем на крышу полицейской машины и дальше — на дорогу, где едва успел остановиться, чтобы не попасть под разукрашенный фургон. Затем я помчался прочь, потому как рядом просвистела пуля. Фургон, скрипнув тормозами и отчаянно сигналя, описал дугу, от которой у него, наверное, сразу облысела резина, и встал на траве между мной и полицейской машиной. Я добрался до изгороди, перепрыгнул через нее и приземлился по самые лодыжки в замусоренной траве прежде, чем сообразил, что, фигурально выражаясь, здесь я не совсем один.

Если бы я знал этот город, я бы не так удивился, приземлившись на могиле, увидев впереди обширные ряды огромных внушительных надгробий, разграбленных, заброшенных и заросших. Но сейчас это меня нисколько не волновало. Разрушенный город мертвецов казался самым безопасным укрытием, какое я только мог себе представить. Я побежал между могилами как человек, отчаянно старающийся добраться до своей собственной. Где-то позади я услышал, как кто-то пытается перепрыгнуть через изгородь, но он позорно оскандалился. И опять во мне заговорила совесть: я совершенно ничего не имел против этих полицейских. Мне ни капельки не нравилось то, что я делаю, но зато теперь им было меня не остановить.

Я петлял и нырял среди рядов мертвых, прыгая от дорожки к дорожке, поворачивая и поворачивая, пока не потерял счет времени и поворотам. Иногда я проскальзывал в полуобрушившиеся копии греческих и римских усыпальниц, с трудом переводя дыхание в тяжелом воздухе и прислушиваясь, нет ли погони, пока не убеждался, что все спокойно. Я не мог упрекнуть полицейских, что они прекратили преследование: в этом месте можно было играть в прятки всю ночь, а заросшие сорняком гравийные дорожки не оставляли следов. Если разобраться, то я и сам не был уверен в том, с какой стороны пришел. Я огляделся. Насколько хватало глаз, тянулись памятники, памятники, памятники, целый горизонт могильных крестов, венков, изваяний ангелов и других, более невероятных фигур. И никакого движения, даже дуновения ветерка не было в свинцовом воздухе; никаких признаков того, что где-то рядом есть город живых. Это придавало кладбищу какой-то вневременной налет, создавало ощущение, что оно повисло в воздухе. Должно быть, я очутился в самом его центре. Поверхность земли здесь была достаточно ровной, я пошел дальше, предположительно в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мне ничего не оставалось — только идти, пока не наткнусь на какую-нибудь стену…

Неожиданно меня пробрала дрожь, хотя ночь была теплой. Пробравший меня холод был резким настолько, что напоминал электрический шок. Я зацепил какой-то предмет — не траву, не камень…

И тут я чуть не расхохотался. Это было просто маленькое пугало, высотой едва мне по грудь: на двух скрещенных палках висели старая потрепанная шляпа и выцветший от времени и погоды фрак. Оно все заросло сорной травой. Я хотел рассмеяться, но от пробравшего меня холода у меня слишком перехватило дыхание, и сердце бешено колотилось. Я огляделся, но больше здесь ничего не было, ничего, кроме теплого ветерка, шевелившего ветви деревьев; эта группа памятников ничем не отличалась от остальных. Поваленные, разбитые, исписанные рисунками, как и все прочие. Правда, завитки, спирали и нацарапанные круги показались мне необычными. Такими, словно их нанесли светящейся краской. Мне где-то раньше приходилось видеть что-то подобное, но не так отчетливо. Здесь же, в темноте, казалось, что их окружает слабое зеленое сияние, и даже не такое уж слабое.

Внезапно раздалось легкое скребущее царапанье, и я вздрогнул. Я круто развернулся, воображая себе какого-нибудь пылающего местью и жаждущего спустить курок полицейского, однако для этого звук был слабоват. Возле одного из надгробий шевелилась трава; стало быть, я потревожил какое-то маленькое животное. Что у них тут водится? Опоссумы, ленточные змеи… Я наклонился, чтобы посмотреть.

А потом я отскочил с пронзительным воплем, который мог бы, наверное, и местных мертвецов поднять из могил. Нацарапанный на памятнике силуэт сверкнул ослепительной вспышкой пламени, а рядом с ним прямо перед моим лицом замахала рука, высунувшаяся из земли. Земля подо мной поднялась и швырнула меня в эту руку, но я, шатаясь, удержал равновесие и повернулся, собираясь бежать. Впереди гравий вздулся горбом, словно под ним полз какой-то могучий червь, и отбросил меня назад. Я упал. Держа в одной руке меч, я выбросил другую и схватился за землю, чтобы удержаться, а потом едва успел ее отдернуть. Под гравием что-то щелкнуло и захлопнулось, словно рыба бросилась на муху. Земля снова содрогнулась в конвульсиях. Кусты бешено закачались и упали, с глухим стуком опрокинулось одно надгробие, за ним второе, остальные тряслись и крошились. Закачавшаяся голова ангела отвалилась, ударилась о землю и подкатилась к моим ногам. А вокруг меня поднималась земля, цеплялись пальцы, рука тянулась вверх, как какое-то растение, выраставшее в замедленной съемке.

И тут позади меня раздалось противное тихое хихиканье.

Я круто развернулся. Маленькое пугало тоже выросло, теперь оно возвышалось надо мной — огромная тощая фигура загораживала проход, поднимая пустой рукав. Под ней хрустели сорняки с длинными, глубоко проросшими корнями, разжиревшие на тучной почве. Единственный палец, костлявый и изъеденный, — что это было: прут или кость? — скрючился прямо перед моим лицом. Допотопная шляпа слегка съехала набок, и в моих ушах зашелестел звук, шипящий и щекочущий, как близкий шепот. Голос. В какое-то мгновение — как шелест сухих листьев, а через минуту — тягучий, булькающий, жуткий:

Еще хуже было то, что я понял: в этих словах есть смысл. Это был исковерканный французский, жаргон или диалект, я такого никогда не слышал. Говорил он с сильным акцентом, но я понял. Он приказывал поклониться и воздать почести…

Чье царство? Кому поклониться? Я не в силах был и пошевелиться. Отчаянная паника подхватила мои мысли, как порыв ветра из открытого окна, и рассеяла их по всем возможным направлениям. Неожиданно, издав визгливый хруст, палец ударил меня прямо в середину лба. Он попал в повязку. Последовало что-то вроде высоковольтного разряда или беззвучного взрыва, и свет вспыхнул не у меня перед глазами, а где-то в мозгу.

— Вот уж черта с два! — рявкнул я.

Слишком перепуганный, чтобы что-то соображать, я рубанул рукой. То, что именно в этой руке оказался меч, было чистым везением. Ощущение было такое, что я рубанул по забору. Шляпа взлетела вверх, конец палки отлетел в сторону, а рваный сюртук свалился в кучу бескостных рук. Толстые стебли сорняков обломились, источая зловонный сок, в лицо мне вековой могильной пылью ударила пыльца, и я расчихался. Что-то — может быть, стебли шиповника — вцепилось мне в лодыжки. Я снова закричал, вырвался и кинулся прочь, спасая свою жизнь, а может, и что-то большее. В эту минуту полицейский с пистолетом показался бы мне самым прекрасным человеком на свете. Мне показалось, что где-то впереди есть просвет — теплое неясное сияние, высоко над тенями могил, бесконечно теплое и казавшееся надежным. Я помчался в ту сторону так быстро, как только мог. Что бы это ни было, в тот момент оно было мне нужно, просто необходимо. Я боялся, что оно исчезнет и оставит меня темноте, шелестевшей за мной.