— Я не… — промолвил он. — Я еще не… — Он сглотнул. — Еще. Но когда я вижу тебя, касаюсь тебя… — Он взял ее ладони в свои и прижал их к своей груди. Он не смог удержать внезапную улыбку. — Если ты хочешь успокоить мужчину, госпожа моя, тебе лучше всего являться ему на глаза так же часто, как ты смотришь на него.

Она выпрямилась, оскорбленная; но внимала его словам со свирепой жадностью.

Айдан поднял ее руки к своим губам и поцеловал.

— Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты мне снишься. Ты воплощение всего, что я искал в женщинах.

— А теперь?

Он посмотрел ей в глаза.

— А теперь ты заставляешь мое сердце петь.

Руки Марджаны сомкнулись вокруг его шеи.

— Ты будешь любить меня? Здесь, сейчас?

Он застыл, вздрогнув. Она дрожала, и не от страсти. Как будто ей предстояло умереть до заката, и она хотела еще раз, только раз, испытать телесное наслаждение.

— Госпожа, почему…

Марджана отпрянула от него.

— Нет. Конечно, нет. — Голос ее был полон горечи. — Ты христианин. Я забыла. Ваша добродетель заставляет тебя отказать.

Айдан засмеялся, тоже с некоторой горечью.

— Это было бы возможно, но я не родился христианином. Нет, госпожа. Это просто… ты уверена, что хочешь этого? Я едва знаю тебя.

— Именно поэтому, — ответила она. — Именно поэтому я хочу тебя сейчас.

Он потянулся к ней, но она отодвинулась слишком далеко, почти за пределы зеленого навеса.

— Госпожа, — попросил Айдан, — прояви милосердие. До этого я видел тебя трижды; я знаю о тебе немногим больше, чем только твое имя. Если у тебя есть муж, дети, родичи…

Ее смех был похож на крик боли:

— Никого! У меня нет никого и ничего. Только я. Только… только…

Айдан прыгнул к ней. Он был удивлен, что она была там, что она не исчезла. Но это длилось недолго. Она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо; потянулась, чтобы откинуть волосы с его лба. Рука ее дрожала.

— Я люблю тебя, — повторила Марджана. И исчезла.

Айдан опустился наземь, словно из тела вынули все кости.

— Боже, — произнес он, как когда-то повторяла это она. — Боже, Боже, Боже…

Две жены, сказал астролог. Подразумевал ли он эту невозможную связь? Безумно тревожиться за одну; становиться поистине безумным из-за другой. И если одна из них ревнива…

Должно быть, это Джоанна. Мусульманские женщины знают, как делить мужчину с другой.

Айдан охватил болящую голову ладонями. О чем он думает? У Джоанны нет повода для ревности. Ревнива была эта сумасшедшая демоница, обезумевшая от долгих лет одиночества. То, что он нашел ее прекрасной, доказывало только то, что он не был слеп. А остальное — это только жалость, очарование и немного — более, чем немного — вожделение. Их тела хорошо сочетаются друг с другом. Слишком хорошо. Память о ней запечатлелась на его коже, оттого, что ее не было рядом, болела голова.

Айдан поднялся на ноги. Он пришел в сад за исцелением; но получил здесь только более тяжелые раны.

Бог еще не прекратил свои шуточки. Теперь, когда Айдан мог отдохнуть, мог провалиться в сон без сновидений, подобный смерти, ему не было позволено это сделать. В его комнате ждал слуга, полный слащавой угодливости, со свежей одеждой и чашкой шербета. Он уведомил Айдана, что теперь, когда высокий гость отдохнул, следует пообедать, а потом хозяева дома будут рады его обществу.

Это обещало принцу удовольствие — долгий вечер разговоров ни о чем в частности, и принц был на волосок от того, чтобы пренебречь всем этим. Но воспитание, въевшееся в кости, не позволяло. Он склонялся перед неизбежным.

Джоанну хорошо охраняли. Пожалуй, слишком хорошо. Она и Дара делили комнату с двумя родственницами, обе родственницы спали чутко, а одна к тому же была беременна и просыпалась по крайней мере ежечасно, чтобы выйти до ветру. Евнух Самин, почти столь же массивный, как Скальный Купол, всегда при мече, спал поперек двери. Ассасин вряд ли мог бы даже проникнуть в комнату, в которой было только одно зарешеченное окно, а если бы он нашел путь сквозь стену или через тушу Самина, ему пришлось бы пробиваться к Джоанне сквозь заслон из родственниц и служанки.

Возлюбленный — даже такой возлюбленный, как Айдан — тоже не мог и мечтать о том, чтобы приблизиться к ней.

И это было отнюдь не случайно. Дом Ибрагима знал, в какой опасности находится Джоанна, и принял все меры безопасности. Гарем потеснился. Незамужние женщины, женщины с детьми, женщины, чьи мужья отсутствовали по делам Дома, размещались в спальнях по две и по три. Джоанна не проводила ни единой ночи без Айдана с тех пор, как он впервые пришел в ее шатер. И в этой теплой и душной комнате, полной народа, ей было холодно. Спина Алии, прижимающаяся к ее боку, изобильная плоть Нахар, придавившая руку, громовой храп Самина — все это заставляло ее томиться по высокому стройному телу любимого, и любви, свершающейся в молчании из страха перед разоблачением, и по его запаху, подобному аромату дубовой рощи летом.

Однажды она пыталась ускользнуть. Самин поднялся и последовал за ней. Он ждал возле отхожего места, куда она должна была зайти, чтобы не выдать своих истинных намерений, а потом проводил ее обратно в комнату. Он не сопровождал Алию во время ее многочисленных прогулок. Не было ни тени сомнения — он специально был приставлен охранять Джоанну.

Было бы легче, если бы она знала, что Айдан не совершит ничего безумного. Быть может, не сегодня. У него хватит на это рассудка. Но если он будет проводить отдельно от нее ночь за ночью, рано или поздно он не выдержит, и невозможно предсказать, что он сделает тогда.

Когда все будет позади, она должна будет вернуться в Иерусалимское Королевство. Ранульф может попытаться вернуть ее. Она была его женой; и этого было не изменить. Она не знала — помоги ей Боже, она не знала, хочет ли она изменить это. Она не хотела быть женой Айдана, даже если бы он желал этого, просил об этом. Жена — это слишком похоже на служанку. У жены есть долг перед ложем мужа. Но долгу не было места в том, что происходило между нею и сыном колдуньи из Каэр Гвент.

Он мог быть во всем подобен человеку — теплая плоть, быстро пробуждающееся желание, слезы, когда он горевал, смех, когда он радовался. Он был верным христианином, как и любой дворянин, хотя порою забывался и взывал к богине своей матери. Он не был дьяволом, чудовищем, непостижимым для человека созданием.

Но он не был человеком. Когда он позволял себе быть самим собой, он мыслил не как человек. И поэтому она была связана с ним большим, нежели просто желанием. Она боялась его. За него. Он был опасен, как хищное животное, и так же обречен. Люди охотятся на хищных животных, убивают их и называют это справедливым, потому что этот мир создан не для хищников, а для людей.

«Будь человеком, — просила она его — умоляла его. — Думай. Помни о грозящей мне опасности.» Потому опасность, грозящая ему самому, его не заботила.

Быть может, он услышал. Он не пришел.

Он был мудр; и она тоже. Но как она желала его!

Айдан слышал ее. Он видел, какая охрана окружает ее. Никто из них не смог бы устоять против колдовских чар. А смог бы он? Он даже не знал, с чем ему предстояло столкнуться — с демоном, со смертным магом или вообще ни с чем, кроме ночного кошмара.

И он не сможет это узнать, пока не увидит. Но чтобы увидеть, он должен приманить это; и он не желал — не мог — использовать Джоанну в качестве приманки.

Он сел на своем матраце. Возможно, ему и не надо было делать этого. У него есть собственная магия. Да, она была ограничена. Но возможно — возможно — ее окажется достаточно.

Айдан со стоном откинулся назад. На магию нужно время. Время, которого у него может не оказаться. Он упустил все имевшиеся возможности, пока караван вез его и Джоанну сюда. Этот город был раскрыт, как челюсти капкана, быть может, именно здесь ассасин собирался нанести удар; и возможно, нанесет его скоро. Половина Алеппо знала, что с юга прибыл караван Дома Ибрагима. Известие достигнет Масиафа, словно на крыльях. И затем последует удар из тьмы.