Дженни удалось освободиться от Мэнни, и она направилась к нему. Она поравнялась с Билли, и ее лицо сразу же озарилось. Они расцеловались "на французский манер", в щеки, и оживленно заговорили.

Гордон смотрел на них со смутным чувством досады, потому что Дженни, казалось, забыла о нем. Она восхищалась Билли, как юная школьница.

Гордон залпом выпил новый бокал бурбона. Фигуры окружавших его людей начали расплываться, но он держался по-прежнему прямо. Он никогда не показывал ни малейшего признака опьянения. Он почувствовал, как рука Дженни легла на его плечо. Ему показалось, что рядом с ней стоит Корнелл.

– Расскажите же нам одну из ваших историй, Гордон, они такие увлекательные!

Это действительно был голос Корнелла, который, как дальнее эхо, казалось, доносился со дна пропасти.

Зазвонил будильник. Гордон, не открывая глаз, протянул руку, чтобы нажать на кнопку звонка, затем перевернулся на другой бок. Прижавшись к Дженни, он медленно погладил ее длинное тело. Она была голой. Бесспорно, по возвращении домой они занимались любовью. Он приподнялся и приоткрыл глаза. Его пижамная куртка, которая служила Дженни ночной рубашкой, валялась на полу. Да, они занимались любовью. Однако он не помнил этого. Теперь все чаще ему случалось терять память. Он приходил в себя после вчерашних возлияний в состоянии, близком к амнезии. Его воспоминания были несвязными и расплывчатыми. В таком состоянии он смог бы совершить преступление, о котором потом и не вспомнил бы. Однако такой опасности не было, Гордон был воплощенная мягкость.

Он приподнялся и нерешительно направился к кухонной раковине. Он быстро выпил стакан воды, его единственный стакан за весь день. Затем, как он неизменно делал каждое утро, он выпил стакан томатного сока и две чашки крепкого кофе, гримасничая, как бегун на длинные дистанции. Только после этого он медленно и методично приступал к выпивке.

Держа в руке вторую чашку кофе и одетый лишь в полинявшую полосатую рубашку с потертым воротничком, он подошел к окну. Он носил старые рубашки вместо пижам, куртки которых Дженни систематически конфисковывала для личного употребления. А пижамные брюки он всегда дарил консьержке, для ее мужа.

Он взглянул на здание, стоявшее напротив. Большая часть ставен была закрыта, не потому, что было еще рано, а потому, что был август и почти все соседи уехали в отпуска.

Гордон и Дженни Сандерс принадлежали к американской колонии Парижа и его предместий. Это была смесь различных профессиональных занятий и праздного образа жизни, от бизнесмена до художника; в основном это были лишенные корней люди, несмотря на их "парижский вид". Существовала и другая колония, колония молодых или "хиппи", но ее Гордон и Дженни не посещали. Они принадлежали к поколению, которое из всех наркотиков признавало лишь алкоголь; и хотя они были разорившимися людьми, они создавали видимость почти буржуазной респектабельности, по крайней мере для соседей и коммерсантов своего квартала. Действительно, они "отличались" от других, но ведь давно известно, что у "америкашек" были свои странные обычаи и вкусы, особенно в том, что касалось "буффонады". Все также были уверены, что у них немало денег. Иначе, почему они жили во Франции?

Гордон жил во Франции уже двадцать лет. Он покинул свой родной Лоуренс в штате Канзас, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Дженни, уроженка Техаса, с самого детства жила в Лос-Анджелесе. Стипендия для изучения пантомимы привела ее в Париж в 1963 году. Здесь она встретила Гордона. После года совместной жизни они поженились. Они никогда не были счастливы и у них не было ребенка.

Уже три года они жили в Севре, зажиточном предместье, рядом с самым шикарным и снобистским районом Билль д'Авре.

Среди каштановых деревьев две приземистые квадратные башни смотрели друг на друга, невыразительные, несмотря на ложную роскошь и подстриженный газон. Это называлось Резиденцией Делакруа. Впрочем, на каждом углу здесь, на прибитых к зданиям табличках можно было прочесть имена художников и писателей. Это было просвещенное предместье.

Именно Мэнни Гордон был обязан тем, что живет теперь в просторной и удобной квартире. Еще одним долгом больше. Мэнни купил несколько квартир в этом здании – это была лишь часть его многочисленного и разнообразного размещения капитала, – и будучи всегда щедрым по отношению к Гордону, он заставил его вместе с Дженни покинуть маленькую студию, где они теснились, чтобы разместиться в новой квартире. Он никогда не требовал с него никакой платы за квартиру. Во всяком случае, Гордон и не смог бы заплатить.

Небо было хмурым. Бесспорно, ночью шел дождь. В лужицах на балконе плавали несколько окурков и разорванный конверт от последнего письма его матери. Она регулярно писала ему каждые две недели, но за все двадцать лет она ни на йоту не отошла от общепринятых в выражении привязанности слов и выражений. Исключения составляли лишь редкие известия о свадьбе или кончине людей, лица которых уже стерлись из его памяти.

Однако ее последнее письмо внезапно перенесло его в прошлое. Ему тогда только что исполнился двадцать один год, он вернулся с войны в Корее, и с ним была молодая женщина... Ее звали Мэри.

Над баром висел термометр в виде банджо, который ему прислала мать на последнее Рождество. На нем было написано "Привет из Лоуренса, Канзас", и сейчас он показывал пятнадцать градусов. Это было вновь гнилое лето, которые случались в парижском районе и к которым Гордон в конце концов приноровился, философски покорившись судьбе. По-иному дело обстояло с Дженни. В Южной Калифорнии даже зимой стояла чудесная и теплая погода; она так и не сумела привыкнуть к парижским холодам и все меньше была склонна оставаться в городе в августе.

– Мэнни обязательно пригласит нас в сентябре на свою виллу в Антибах, – строил планы Гордон, чтобы подбодрить ее.

Мэнни, как многие богатые американцы, неизменно доставлял себе снобистскую роскошь оставаться в Париже на август месяц. Освободившись от машин и обитателей, уехавших в оплаченные отпуска, Париж также становился городом отпускников.

Однако Дженни не любила Мэнни и страдала от его явного самодовольства.

Гордон жадно выпил свою первую порцию кальвадоса. Пить кальвадос или виноградную водку – это был его собственный снобизм, снобизм разорившегося человека. Можно было напиться и без более дорогого виски, и это было очень по-французски.

Он пошел налить себе еще стаканчик, когда услышал скрипение кровати в спальне: это, конечно, проснулась Дженни.

Он не мог поверить, что утро уже прошло. Дженни редко вставала до полудня. Он посмотрел на свои часы, было только девять часов. Он почувствовал облегчение. С недавних пор он заметил, что выпивка не только отбивала у него память, но и заставляла терять ощущение времени. Однако сейчас он выпил лишь первый стаканчик за день!

С виноватой поспешностью мальчишки, застигнутого врасплох, Гордон поставил на место бутылку и стакан. Он услышал шлепанье ног Дженни. Она всегда ходила дома босиком, – единственная привычка, оставшаяся от маленькой дикарки, которой она была в детстве. С годами ее тело стало искусственным и хрупким, и, хотя она была танцовщицей, тело ее, казалось, с трудом держится прямо.

Гордон выглянул на улицу, чтобы успеть проглотить глоток вина, а затем повернулся к Дженни. Одетая в трусики и его пижамную куртку, с короткими волосами, она походила на мальчишку. С Белькиром в качестве партнера она готовила, по идее Билли Боттомуорта, балет для кафе-театра левобережья. Ради этого, и к великому ужасу Гордона, который не мог ей этого простить, она подстриглась и подтемнила свои длинные белокурые волосы.

Она коснулась его щеки поцелуем и уселась напротив. Гордон вдохнул аромат ее духов. Она признавалась, что у нее плохо развито обоняние, и любила лишь пряные духи.

– Сегодня ты встала рано... – пробормотал он.