Что примечательно: в условиях развернувшейся Русской революции Тухачевский, симпатизировавший присущей, как он полагал, и необходимой России самодержавной монархии, монархии деспотического типа, считал, что России нужен «именно такой», как Петр Великий, деспот-реформатор. Именно реформатор, ибо далее Тухачевский как бы поясняет и мотивирует свои симпатии к Петру Великому:
— Что же вы думаете, он хотел сделать из Петербурга Версаль и навязать нашему народу вашу культуру? Нет! Он только взял у Запада секрет его силы, но именно для того, чтобы укрепить наше варварство...'* •
Несомненно, нет нужды особенно напрягать воображение и вызывать ассоциации, чтобы не заметить связь между симпатиями Тухачевского к Петру Великому и его самоотверженной службой Ленину, Сталину, большевикам. В двух названных вождях он, несомненно, пытался разглядеть черты «деспотического» облика Петра Великого — варвара-преобразователя. Отталкиваясь от подобного рода рассуждений, вызванных размышлениями о судьбе России и Русской революции, Тухачевский пытается расшифровать себе и своим приятелям-францу-зам сущность и генетические корни западной цивилизации, причины своего неприятия ее. Выразив свою ненависть по отношению к христианству, Тухачевский далее заявляет:
— Евреи принесли в мир христианство. Этого достаточно, чтобы я их ненавидел... Это именно евреи сеют везде своих опасных блох, стараясь привить нам заразу цивилизации, навязывая всем свою мораль денег — мораль капитала... Все великие социалисты — евреи, и социалистическая доктрина, собственно говоря, — ветвь всемирного христианства. Мне же малоинтересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жали общиной, но у них‘были ведшие их вожди. Если хотите — вот фалософская концепция... Нам нужны отчаянная богатырская сала, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма1.
Даже поверхностно осмысливая только что процитированное высказывание Тухачевского, весьма ясно определенное им самим как его собственная «фалософская концепция», первое, что можно отметить, так это несомненное созвучие социально-политических и социокультурных симпатий Тухачевского с представлениями евразийцев. Несомненно и другое — явное воздействие на формирование социокультурных взглядов Тухачевского художественного и публицистического творчества, оценок Достоевского, в частности, в отношении социализма, евреев да и христианства, если иметь в виду высказывания русского писателя о западном, католическом христианстве. Впрочем, столь декларативно выраженный антисемитизм молодого гвардейского подпоручика, отчасти, вероятно, отражает традиционные взгляды гвардейского офицерства, отчасти является эпатажем. Во всяком случае он носит преимущественно морально-этический характер. Вряд ли этот фактор мировоззрения Тухачевского был одним из определяющих. Известно, что среди его приятелей были евреи — И. Якир, Б. Фельдман. Но, истины ради, следует заметить, что близость Тухачевского к этим людям сложилась в весьма специфических обстоятельствах и уже в 30-е гг.
Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что цепочка «евреи — христианство — социализм» постольку беспокоила сознание Тухачевского, поскольку в его понимании она разрушала исконные, «коренные» ценности России, спасительно концентрировавшиеся в формуле деспотического самодержавия. И именно это триединое разрушительное начало (евреи, христианство, социализм) и представлялось ему сущностью западной цивилизации, зиждившейся, по мнению, весьма расхожему в то время, на деньгах, т. е. на материальной основе бытия, на капитале. Иными словами, сутью противоречий между Россией как цивилизацией и Западом'для Тухачевского являлась разность фундаментальных цивилизационно-культурных основ: для России — дух, язычески воплощавшийся миллионами религиозно заряженных воль в харизматической личности — «земном Боге», в «человекобоге», или, по Ницше, — в «сверхчеловеке» (в «антихристе», если мыслить по-христиански); для западной цивилизации — в материальных ценностях, в теле, воплотившемся в деньгах и носителях этой идеи — евреях, христианах (западных), социалистах (большевиков Тухачевский, видимо, социалистами не считал).
В последующих беседах с П. Ферваком (Р. Руром) Тухачевский рассуждал и о частных явлениях западной культуры. «Латинская и греческая культура, — провоцировал полемику будущий «красный Бонапарт», — какая это гадость! Я считаю Ренессанс наравне с христианством одним из несчастий человечества... Гармонию и меру — вот что нужно уничтожить прежде всего!.. В России у себя в литературе я любил только футуризм. У нас есть поэт Маяковский. У вас бы я был, вероятно, дадаистом»1. Следует заметить, что и позднее Тухачевский, и это вполне согласуется с экстравертно-интуитивными свойствами его психики, оказался поборником всего нового: Мировой революции, Д. Шостаковича, радикальной технической модернизации армии и пр. Вышеприведенные свидетельства, касающиеся мировосприятия Тухачевского, структурировавшегося на основе непримиримых полярных оппозиций — «мир духа» (Россия) и «мир тела» (Запад), — получают своеобразное завершение. Оно подводит определенный итог, создающий некую целостность мировосприятия подпоручика гвардии. Разрешение этого цивилизационно-культурного противоречия — Россия—Запад — в ряде нижеследующих рассуждений и перспектив, просматривавшихся Тухачевским. Они весьма существенны для понимания его поступков и позиций во время Революции и в последующие годы.
П. Фервак вспоминал: «Однажды мы вместе на откосе форта читали, я не помню, какое место из Достоевского... Михаил Тухачевский с воодушевлением, вспыхнув, как костер, в котором ворошат угли, произнес следующие знаменательные слова: «Неважно, как мы реализуем наш идеал: пропагандой или оружием! Если Ленин будет способен освободить Россию от хлама старых предрассудков, разъевропеизировать ее, я за ним последую. Но нужно, чтобы он превратил ее в tabula rasa, и мы свободно устремимся в варварство. Какой чистый источник: с марксистскими формулами, перемешанными перепевами демократии, которые смогут возмутить мир. Права народов находятся в их распоряжении! Вот он, магический ключ, который откроет России ворота Востока и закроет их для англичан... Так и только так мы сможем овладеть Константинополем. Но новая религия нам необходима. Между марксизмом и христианством я выбираю марксизм. Под знаменем марксизма мы скорее, чем с нашим крестом, войдем в.Византию и вновь освятим Святую Софию»314 315.
Прервав тираду подпоручика, П. Фервак напомнил ему, что таковые геополитические устремления «лишают вас Польши, Финляндии, а может быть, и еще чего-нибудь». На это Тухачевский ответил: «Вот тут-то и пригодятся марксистские формулы. Революционная Россия, проповедница борьбы классов, распространяет свои границы далеко за пределы, очерченные договорами... Что касается меня, то я бы сделал все, что будет в моих силах, чтобы Варшава осталась русской, хотя бы под Красным знаменем»1. Вся вышеприведенная геополитическая семантика в принципе не несет чего-либо нового: Великобритания на протяжении почти всего XIX века да и позже рассматривалась в качестве главного соперника России в контексте геополитических и геостратегических проблем. Достаточно вспомнить хотя бы высказывания и геополитические расчеты М. Скобелева, чьим большим поклонником с детства являлся М. Тухачевский. То же можно сказать и о традиционном великодержавном настрое большей части российского офицерства. Важно другое: столь обширное вышецитированное высказывание Тухачевского как бы предвосхищает его политические и военно-политические позиции в отношении к внешнему миру в 20—30-е гг., хотя и фразеологически, и идеологически эти мысли и настроения обретали в соответствии с духом новой эпохи новое звучание и иную социокультурную семантику.
Что же касается его высказываний о марксизме как новой религии, то отношение к этому Тухачевского можно было бы назвать двойственным: он, может быть, грубовато считал марксизм ценным именно как новую религию, что-то вроде «нового язычества»; в то же время, и это логично, весьма иронично относился к фанатикам марксизма. В этом смысле весьма красноречиво вышеупоминавшееся свидетельство Л. Сабанеева о сочинении М. Тухачевским и Н. Жиляевым «большевистской мессы», какого-то марксистского, служения, названного им «марксистская файф-о-клокия»316 317. Таким образом, в рассуждениях о новой религии, марксизме-религии, о возрождении языческой религии со стороны Тухачевского было много очевидно игрового, мальчишеской шалости. Однако и в них просматривается нечто глубинно-серьезное для его духовной и душевной направленности. Апокалиптический пафос разрушения и войны, о чем уже приходилось упоминать, пожалуй, был глубинной, уходящей в подсознание, интенцией, находившей в сознании Тухачевского мотивацию межцивилизационных и геополитических споров России и Запада. Во всяком случае настроения, которые, совершенно очевидно, охватывали поэтическим вдохновением всю натуру и личность Тухачевского, не вызывают сомнения.
