сам себя ожиданием, что спутает отблеск ушедших времен с зарницей новых, рванется вперед и — мордой в грязь, это еще не самый плохой исход.
Наблюдение это ко мне никак не относится, я уразумел, что не только ничего делать не надобно, но и новостей всяких следует избегать. Одно расстройство от них, хорошие на поверку оказываются ложными, а плохие — сильно преувеличенными. Вот и начинает казаться, что все вокруг плохо и с каждым днем становится все хуже. А когда не знаешь ничего, но вроде бы все более или менее сносно — жить можно!
Так что прекратил я суетиться и расспрашивать каждого встречного и поперечного, тетрадочку свою не то чтобы забросил, но обращался к ней лишь в исключительных случаях и с большой задержкой, из дворца старался выходить пореже и весь двор свой и слуг, неиссякаемый источник сплетен и слухов, распустил. Как вернулся из Тушина, так в тот же день и распустил. Хотя и нелегко это было. Особенно холопы волновались, приступили ко мне дружно, закричали обиженно:
— За что гонишь нас, князь светлый? И куда идти нам? Только в разбойники!
«А кто сейчас не разбойник?» — чуть было не произнес я, но вовремя сообразил, что негодное получится напутствие.
— Вы теперь люди вольные и можете поступать так, как вам сердце подсказывает, — сказал я после некоторого раздумья, — не хотите разбойничать, идите под Углич, в деревеньки мои, занимайтесь делом привычным, обороняйте народ от людей лихих. А жалованьем вам будут все те сборы, что землепашцы должны в казну мою вносить. Вот вам каждому по платку с гербом великокняжеским, приедет тиун' из Углича, вы ему платок и покажите, больше он вас беспокоить не будет. Я его упрежу.
Так остались мы с Николаем вдвоем, да еще Парашка цри нас. Действительно, справная оказалась девица, домовитая, на все руки мастерица, да и жалко мне ее стало. А младенца мы торжественно окрестили в соборе Благовещенья и нарекли Иваном, так мне привычнее.
1Т и у н — управляющий княжеским хозяйством. (Прим.ред.)
Да, вестей я не искал, они сами меня находили. Такой уж год урожайный выдался на всякие события, возможно, как никакой другой в моей долгой жизни. Сравниться с ним может разве что год первого пришествия и правления Димитрия. Судьба всех главных действующих лиц Смуты переменилась решительно, но меня в первую очередь и единственно трогала лишь судьба Марины.
Побег Марине удался. Тогда, поздним вечером, никто не обратил внимания на трех русских простых ратников, когда же следующим днем после объявления воззвания князь Ро-жинский снарядил погоню, то направил ее Калужской дорогой, но Марина в сопровождении Заруцкого и пяти сотен казаков неслась во весь опор в противоположную сторону, к Дмитрову. Там еще один ее верный рыцарь, пан Петр Сапега, отбивался от наседавшего на него князя Михаила Скопина-Шуйского. Возможно, что Мариной двигал инстинкт перепелки, уводящей собак от гнезда своего, но допускаю также, что мыслила она укрепить Сапегу и склонить его продолжать борьбу на ее стороне. До того дошли уже темные слухи из Тушина, и он подумывал, не разойтись ли подобру-поздорову со Скопиным-Шуйским и не отправиться ли обратно в Польшу — русское приключение слишком затянулось! Его сомнения передались и воинам, которые вяло отбивались от приступов Скопина. Тут Марина вновь явила свой неукротимый нрав, бесстрашно поднялась она на вал крепостной и крикнула воинам: «Трусы малодушные, вот я, женщина, и то не боюсь!» Воинов она укрепила, но Сапега по-прежнему раздумывал, поэтому Марина оставила его и устремилась, наконец, в Калугу.
Жители калужские и войско, там собравшееся, приветствовали ее с восторгом, призрак Димитрия, волновавший их вот уж скоро два месяца, обрел если не плоть, то свою законную и живую половину. В сущности Марина лишь повторила то, что было уже сделано в год после свержения Димитрия. Во все земли русские неслись грамоты от имени Димитрия, с его
подписью и печатью, не утихали слухи, что видели его то в одном месте, то в другом, где-то он делал смотр своим войскам, а где-то самолично вел их в атаку. Образовался и новый двор царский во главе с неугомонным князем Григорием Шаховским, которому было не привыкать к такому положению, свита играла царя, как это происходит почти всегда даже и при живом государе. В игру эту быстро включилась вся держава без изъятия. Те, кто видел в Димитрии идеальный образ доброго царя, не желали расставаться с мечтою светлой, восторженно кричали ему. «Осанна!» — и отметали даже саму мысль о его возможной гибели. Другим же, противникам и недругам его, призрак Димитрия оказался также весьма выгоден как воплощение вселенского зла. Им можно было угрожать врагам, его именем приструнивать соратников — победит Димитрий, он ужо вам задаст! — на него можно было списывать все неурядицы, все несчастья и все зло творимое. Как Господь в свое время породил дьявола, чтобы на фоне зла ярче воссияло добро, указывая человеку путь к совершенству, так и люди время от времени сотворяют в умах своих новых дьяволят в привычном, человеческом обличье. Так было и так будет довеку.
В этой игре даже присутствие Марины было не суть важно, поэтому, закрутив интригу, она спокойно удалилась в монастырь, нет, не для монашеского служения, конечно, а для жизни скрытной. Зачем она это сделала? На то у нее были свои причины.
Вот сейчас говорят, что Димитрий был лишь куклой в руках поляков и бояр тушинских, что ничего он не решал, ничего не делал, а все вершили его именем ближние его. А я вам скажу, что даже в Тушине Димитрий являл собой государя истинного, только на нем все это царство тушинское и держалось, стоило ему исчезнуть, и оно незамедлительно рассыпалось в прах. Еще раз попытаюсь вразумить непонятливых: где русский человек, там и Земля Русская, где государь истинный, там и держава Русская. Стоило стягу Димитрия взметнуться в Калуге, как город этот стал новой столицей, туда заспешили по-
сланцы от разных земель Русских, туда стекались отряды новые, туда с надеждой обращали взоры свои все люди добрые.
В Тушине же начались разброд и шатания. И вновь поляки повели себя честнее клевретов романовских! В том положении полякам ничего не оставалось, как вернуться под руку короля Сигизмунда, но они не спешили, сначала пытались отговорить Сигизмунда от продолжения похода, потом принялись торговаться, требовали, конечно, денег, не без того, каких-то два миллиона злотых, столько король польский никогда и не видел, но при этом не забывали и о Димитрии с Мариной, выговаривали им удел достойный, хотя бы Псков с окрестными землями. Русские же изменники, бояре тушинские, как-то очень легко переметнулись на сторону короля польского, забыв о Димитрии, они с единодушием поразительным и оттого вдвойне подозрительным решили призвать на престол Русский королевича Владислава, снарядили для этого посольство в ставку Сигизмунда под Смоленском. Я вам только первые имена назову: боярин Михаил Глебович Салтыков, князь Василий Рубец-Мосальский, князь Юрий Хворостинин, Мишка Молчанов. Какие люди! Я бы их на порог не пустил. Си-гизмунд пустил и даже принял весьма торжественно, начал с ними переговоры серьезные, как будто они кого-то представляли, кроме самих себя. Через несколько дней был составлен договор, обговаривающий условия вступления Владислава на престол Русский, и послы, забегая вперед лошади, поспешили принести присягу. Ну да этим присягнуть и крест на том целовать, что мужику перекреститься!
А что же Федор Романов? Хитрый лис в тот раз уклонился от поездки к королю, но всем и так было ясно, кто стоит за этим делом. Да и грамота о приглашении королевича на престол начиналась недвусмысленно: «Мы, Филарет, Патриарх Московский и Всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь Освященный Собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной церкви раденье и о христианском освобождении подвиге, Бога молим и челом бьем...»
