Между тем я уже поднялся на самый верх, к царскому дворцу, там меня ожидала встреча подобающая. Проводили с почетом к царю Димитрию. Димитрий — он! Постояли несколько мгновений, обнялись.

— Не ждал тебя увидеть, — сказал я.

ТаЕЕ? '

— Жаль княгиню Юлию! — ответил Димитрий. — Тяжко тебе сейчас! Помни, я всегда сердцем с тобой!

Любых слов я мог ожидать от Димитрия, но только не этих. Что же с ним приключилось? Но слова шли от сердца, я обнял его от всей души: спасибо, мой мальчик, и от меня, и от княги-нюшки, она тебя всегда любила.

— Я знаю, — сказал Димитрий, уловив мои мысли.

Я расплакался, сам того не ожидая и не желая, Димитрий, обняв меня за плечи, увел за собой в палаты, приказал подать вина. Я думал, что для меня, но он и сам крепко приложился к чаше, теперь мы были наравне.

— Как ты, дед? — спросил Димитрий.

— Плохо, — честно ответил я, — а как ты?

— Лучше, конечно, но не намного, — ответил Димитрий.

— Рассказывай! — коротко приказал я.

Рассказ был долог, потому что прерывался многократно появлением стольников и кравчих, всяких гонцов и нежданных посетителей, так что продолжался он до позднего вечера, я вам его вкратце перескажу.

Когда Димитрий счастливо улизнул в ту калитку в саду бывшего дворца царя Бориса, то он, конечно, кипел жаждой мщения. Сломанная рука и подвернутая нога ему в этом были не помеха, только еще больше раззадоривали. Волею судьбы он встретился с Мишкой Молчановым и Богдашкой Сутупо-вым, те увели коней с царской конюшни и некоторые царские причиндалы, наложили, как смогли, лубок на руку и помогли ему выбраться из Кремля, а потом и из Москвы. Не сговариваясь, понеслись на запад, в сторону Литвы, почему, Димитрий и сам объяснить не мог, говорил, что у него все в голове от ран мутилось. Он и подумать не мог, что переворот совершен Шуйским с двумястами детьми боярскими, казалось ему, что все войско или большая его часть заговором охвачены, только сунься к кому-нибудь — сразу в лапы к врагу попадешь. Так что все воинские отряды он объезжал стороной, чтобы не подвергать свое счастье испытанию во второй раз.

Уже близка была земля Северская, но руку у Димитрия так разнесло, что боль его из седла выворачивала. Остановились у

одной знахарки, та, развернув лубок, сразу заохала — ой, худо, как бы огневица не началась. А Димитрий и так уже весь горел в огне, и в начинающемся бреду приказал он Мишке Молчанову ехать в Самбор, где его хорошо знали, а Сутупову в Путивль, который неизбежно должен былютать центром нового восстания, ему он вручил свою печать, чтобы воззвания от его имени не пропадали втуне. Как же они покинули государя своего в немощи? Да ему стоило лишь глазами сверкнуть, как все слуги его во все стороны разлетались любые его приказания исполнять. Вот эти и разлетелись.

Других слуг у Димитрия не было, и для него наступило время покоя. По себе знаю, когда некого гонять по всяким суетным делам, то волей-неволей начинаешь о вечном задумываться, раны смертельные тоже этому весьма способствуют, очнешься и первый возглас: «О, Господи!» — что ты хотел сказать Господу, это дело второе, главное, что ты первым делом о Господе вспомнил. Атак как из-за раны своей, не желавшей заживать, Димитрий в забытье погружался беспрестанно, то и в себя он приходил не единожды и каждый раз произносил положенное: «О, Господи!» Так Димитрий стал о Господе вспоминать впервые, быть может, за долгие месяцы, даже годы.

Раньше он был уверен, что Господь его хранит, бережет, направляет и во всех делах поспешествует, после всех же последних событий московских его уверенность пошатнулась. Не вера в Господа пошатнулась, а уверенность в том, что он правильно распознал тот путь, что ему Господь назначил. Я всегда говорил о пользе размышлений о смысле жизни человеческой и о бренности бытия, мысли текут неспешно и умиротворяющее, более того, подвигают человека жить по Закону Божьему, а если вдруг согрешит он вольно или невольно, то каяться здесь и сейчас, а не там и потом, где и когда каяться будет уже поздно. Но я имел в виду смысл жизни человеческой вообще, а попытки распознать замысел Господа применительно к себе и к своей жизни почитал за занятие не только бесполезное, но и вредное.

Я видел перед собой человека, ничего не желающего, ни к чему не стремящегося. Димитрий ничего и не скрывал и даже

сам признался мне в этом с грустной и немного виноватой улыбкой — не оправдал я твоих надежд, дед!

Да, вернулся, собственно, об этом мне Димитрий и рассказывал тогда, а о своих душевных терзаниях упомянул вскользь, чтобы объяснить свою задержку, но ведь для меня душа всегда была на первом месте,

Едва начав ходить без посторонней помощи, а случилось это где-то через неделю-другую — он и сам точно не знал из-за своего беспамятства, Димитрий покинул дом знахарки. Несмотря на благодетельный уход, он не мог там больше оставаться — слишком много людей приходило каждый день к знахарке, да и голова мутилась от запаха разных трав, пучки которых были развешены по всему дому. С трудом взгромоздясь на своего жеребца, оставленного ему сподвижниками, он двинулся окольными дорогами дальше на запад в поисках места, где ему можно было бы отлежаться, поднабраться сил и думы свои додумать. Сделать это оказалось непросто, деревеньки по пути попадались завалящие, а если и был где крепкий дом, то хозяева под предлогами разными — тесноты, грязи, бедности или какой-нибудь хворобы — отказывались пустить «боярина» на долгий постой. Понял Димитрий, что смущает их его богатая одежда и аргамак — таких чудо-коней в этих краях отродясь не видывали. Так он до Литвы добрался. Тут дело пошло веселей. У жида-корчмаря Димитрий обменял своего жеребца на справную ногайскую кобылу, а свой наряд на целый ворох разнообразного, впрочем, крепкого и почти чистого тряпья, подобающего какому-нибудь шляхтичу средней руки. И невзирая на громкие стенания жида, что сегодня самый несчастный день в его жизни, так как он в непонятном ослеплении совершил невыгодную сделку, навеки разорив себя и свою семью, Димитрий выбил из него сто злотых и увесистый мешочек грошей, чтобы было чем расплачиваться в дороге. В этом, понимаете ли, истинная трагедия нас, удельных и великих князей: попадешь случайно, один в место незнакомое и просто нечем людям отплатить за приют и еду. Я сам несколько раз в жизни попадал в такое очень неловкое положение, вот и у Димитрия денег с собой не было, а самого малого, что он мог снять с себя или с аргамака, хватило бы, чтобы ку-

пить не только всю корчму, но и самого хозяина со всем его многочисленным семейством. Собственно, с этого все и началось, Димитрий, плотно отобедав, стянул с мизинца маленький перстенек и бросил его хозяину: «Отдаю за четверть цены!» — и тут же назвал эту самую цену.

Так опростившись, Димитрий уже смело заезжал в городки и вскоре нашел себе пристанище в доме православного священника в Пропойске. Назвался он Димитрием Нагим, бедным сыном боярским из-под Путивля, сказал, что участвовал в походе московского царевича, здесь же спасается от мести боярской. Больше его ни о чем не спрашивали. Несмотря на тяжкие мысли, мучившие его, молодость брала свое, телесные силы Димитрия быстро восстанавливались, он по нескольку часов в день без устали скакал по окрестным дорогам, а сросшаяся и зажившая рука уже по-прежнему крепко могла держать саблю. Вот только в пальцах пропала былая ловкость. Задумал как-то Димитрий написать письмо Марине, нет, не для того, чтобы как-то переслать ей, — как бы он это сделал? И что он мог ей сказать в том своем состоянии души? Он просто хотел в форме письма жене собрать воедино все свои мысли и таким образом попытаться лучше разобраться в них. Сел писать, а перо выводит какие-то каракули, понять, конечно, можно, но смотреть противно. Впервые за много недель что-то задело Димитрия за живое, стал он руку разрабатывать, добиваясь своего прежнего письма. Даже прогулки свои сократил. Тут дети священника, отроки восьми и десяти лет, заинтересовались странным занятием жильца, Димитрий сначала гнал их от себя, а потом неожиданно привлек и стал объяснять им разные буквы и как они в слова складываются.