От такого соседства много неразберихи происходило. Ехали послы в Москву из дальних земель, откликаясь на сообщение о восшествии Димитрия на престол или везя ему присяжные грамоты, а приезжали совсем к другому царю. Хоро-
шо, если добрые люди успевали предупредить по дороге, тогда послы делали крюк вокруг Москвы и приезжали к царю истинному, а случалось, и к Шуйскому попадали, тут уж им приходилось вертеться, как ужам на сковородке, чтобы словом неосторожным не нанести вред своей земле.
Приходили в столицу обозы с данью и с разными сборами в казну царскую, понятно, что тоже только из дальних земель, только там, как оказалось, и сохранились наместники честные. Эти почти все благополучно прибывали в Тушино, Шуйский же, будучи скупцом по натуре, стал им теперь поневоле, с тоской глядя на пустующую казну царскую.
Простые ратники, прибывавшие на подмогу царю-батюш-ке, тоже путались, многие ведь и в Москве ни разу не были, а тут вдруг сразу две столицы увидели и двух царей. Так и ходили, бывало, неделями между Москвой и Тушином, не надеясь разобраться в этой смуте и полагаясь на единственный верный довод — деньги. Но у Димитрия и своих войск было в преизбытке, Шуйскому же нечем было платить жалованье. Иногда, впрочем, приходилось, то-то для него были муки адовы, ведь, как рассказывают, случалось ему и в собственный кошель залезать. Так ему и надо, нечего на чужое место садиться.
Никогда не ошибались по обыкновению только купцы, эти всегда знают, куда им путь держать, где их больший барыш ждет. В Тушино везли возами меха и шелка, камни драгоценные и доспехи искусные, вино и оружие, соль и пряности, гнали табуны лошадей и тучные стада, за все в Тушине платили щедро, и Димитрий с двором своим, и поляки, и казаки, которые счета деньгам не знают. Да и самим можно было по дешевке разных товаров накупить, ведь все награбленное в других городах в Тушино свозилось на большой торг. Но и Москву купцы не обходили, только везли туда пшеницу да рожь, ведь цена на них доходила до семи рублей за четверть1. Николай объяснил мне, что это очень много, такого даже во времена Царя Бориса, при неурожае трехлетием не было. Последние
Четверть — около 9,5 пуда, около 150 кг, пшеницы или 6,25 пуда, около 100 кг ржи. (Прим, ред)
дни настают, сетовали жители московские. То ли еще будет! Даже мне пришлось на собственном горьком опыте познать через три года, что такое цены, и признать, что семь рублей на четверть ржи — очень божеская цена!
Впрочем, многие находили в соседстве двух столиц большое удобство. К постоянным военным стычкам привыкли, да и схватки в поле быстро прекратились, войску Шуйского оставалось только на оборону стен, небольшие же отряды Димитрия хорохорились в поле не по приказу, как я понимал, а чтобы показать удаль молодецкую — носились туда-сюда, выкликали желающих на бой, выкрикивали всякие слова бранные, иногда пускали стрелы, от их свиста жители московские отмахивались, как от комариного писка. Зато всегда можно было съездить в богатое и веселое Тушино. Простому человеку это, конечно, ни к чему, у него своих забот хватает, вот разве что прикупить чего, для двора же царского, дьяков, воевод поездки в Тушино превратились в своеобразную забаву. Не ту, что во времена давние гнала храбрецов в Слободу Александрову на пиры царские, дело это было безопасным и весьма прибыльным. Многие действительно переходили на службу к Димитрию, другие же только обещали, брали жалованье вперед, усаживались за стол пиршественный, а проспавшись на следующее утро, спешили обратно ко двору царя Василия Шуйского. Нет, они не винились за задуманное предательство, они даже похвалялись тем жалованьем, которое им пообещал Димитрий, и требовали у Шуйского большего за сохранение верности. Шуйский, скрепив сердце, давал, зная, что ведь обманут, подлецы, но не давать тоже нельзя — совсем без людей останешься. Было таких вельмож столь много, что для них особое название придумали — перелеты. Да что там вельможи русские, знатные польские и литовские паны совершенно свободно приезжали иногда в Кремль, с ведома, а подчас и разрешения Шуйского. Пировать пировали, когда еще было, чем пировать, но на службу к Шубнику никто из них не просился.
И еще одно новое слово появилось тогда на Руси — двоемыслие. Это когда на языке у человека одно, а в мыслях другое, когда на словах он клянется в верности одному государю, а служит другому, на самом же деле не служа никому, кроме самого себя. Совсем люди Господа забыли! Ведь Ему не только дела наши, но и мысли ведомы! Но ужас был даже не в этом, а в том, что это самое двоемыслие в обычай вошло, никто его не осуждал, никто не отшатывался в возмущении от двоемысла, что уж говорить, если сам Василий Шуйский воскликнул как-то в досаде: «Да думай ты, что хочешь, только говори, как положено, и мне верно служи!»
Гонец прибыл незадолго до полудня. Поклонился низко, вручил свиток, молвил: «От царя Димитрия Ивановича Всея Руси!»
На свитке было всего три слова: «Приезжай. Прошу. Димитрий». Почерк был похож, но без той божественной красивости, которая в свое время приводила в восхищение патриарха Иова. Ведь почерк божественный отличается от просто красивого всякими мелкими деталями, которые сразу и не разглядишь, даже не завитушками, а особым наклоном линий, строго выверенной и соразмерной высотой букв и знаков, когда вся строка, независимо от того что в ней написано, начинает звучать гимном Господу. В этом же почерке слышался разве что клич боевой трубы.
И еще одно смутило меня — слово «прошу». Прежний Димитрий так бы не написал, ограничился бы одним словом или уж, наоборот, разогнался бы на весь свиток, все о планах и приказах.
— Приказано ответа дождаться, — донесся голос гонца.
— Передай, что завтра буду, — коротко ответил я, все еще погруженный в свои мысли.
На следующий день я в полной мере оценил описанные выше удобства от соседства двух столиц. Никто меня не задерживал, я выехал свободно со всей своей, невеликой, правда, свитой. Лишь воевода Василий Троекуров, отвечавший в тот день за ворота Кремлевские, окликнул меня: «В Тушино, князь
светлый? Доброго тебе пути. Увидишь сына моего, привет передай да пожури от моего имени — уж месяц как не виделись».
Место было мне хорошо знакомо, в излучине рек Москвы и Сходни, где дорогу водную пересекал многократно изъезженный мною тракт на Смоленск. А еще раньше, во времена брата моего, мы здесь иногда охотились. Но теперь его, конечно, было не узнать. Наверху, на косогоре, стоял большой, свежесрубленный дом, украшенный высоким коньком, резными столбами и наличниками окон. Надо полагать, дворец царский. Чуть пониже стояло два ряда таких же новых изб, заметно меньших, плотники споро собирали еще несколько. «Все правильно, холодать начинает, — отметил я и тут же подивился: — Димитрий, что, здесь зимовать собирается?» Следующая улица, если ее можно было так назвать, была вплотную заставлена добротными просторными шатрами, но не нашими, видно, польскими. Следующий ряд шатров был попроще, а еще ниже стояли обычные шалаши да навесы для лошадей. В самом же низу, на берегу Москвы-реки, раскинулся торг, который занимал место не меньше всего лагеря, как я упорно называл про себя Тушино. На торгу, как ни странно, было больше порядка, чем в лагере, сверху мне были ясно видны несколько площадей, соединенных достаточно широкими улицами, плотно заставленными новыми деревянным постройками, поменьше — лавками купеческими, побольше — кабаками, эти ни с чем не спутаешь из-за шатающихся близ них людей. Отметил я и три маковки часовенок, и тянущуюся чуть сбоку улочку для девок гулящих, вздохнул тяжело — все, как и должно быть в лагере военном, разноплеменном!
