«Прошили, — подумал Полежаев. — Ну ничего, до линии фронта недалеко. Надо только сбить пламя».
Летчик закладывает скольжение, но это не помогает. Огонь быстро окутывает половину самолета. Пламя проникает в кабину. На Полежаеве загорелись унты, пламя лижет лицо. Дальнейшая борьба с огнем бесполезна. Нужно выбрасываться на парашютах. И летчик дает такую команду.
Тут же Семен услышал доклад стрелка-радиста Агентова и стрелка Ревтова:
— Мы пошли.
Штурман повернулся к летчику и что-то медлил. Полежаев повторил приказ:
— Немедленно прыгай!
Владимир Московский открыл люк, еще раз глянул на Семена и скрылся за бортом самолета.
Последний раз посмотрел командир экипажа на приборы: высота — 2000 метров, скорость — 300, на бортовых часах — два ночи. Мысль работает молниеносно и четко. Последний вопрос себе: «Что еще в моих силах?» И тут же отвечает: «Больше ничего!» В воздухе, как и на море, командир покидает борт терпящего бедствие корабля последним.
Капитан Полежаев открывает колпак машины, становится ногами на сиденье и вываливается за борт. Набегающий поток воздуха подхватывает тело. Удар. И тишина. Началось свободное падение.
— Парашют раскрылся безотказно, спускаюсь во тьму, — рассказывал Полежаев. — Вдруг в воздухе подо мной взрыв. Понял: это мой самолет. И до земли не долетел. Вижу, как падают горящие детали рассыпавшейся от взрыва машины.
Летчик приземлился, пошевелил руками, ногами — целы. Только лицо жжет. Значит, обгорело. Погасил и свернул парашют. Кое-как зарыл его, туда же кинул шлем, перчатки, унты. Все это летом на земле ни к чему.
Наступал рассвет. Слышен лай собак и пение петухов. Недалеко деревня — наверняка занятая немцами. Надо уходить. Перебрался на ржаное поле. По полетной карте определил свое местонахождение. Находился примерно в пятнадцати километрах от линии фронта. С товарищами в такой обстановке вместе не собраться. Надо действовать самому — пробираться к линии фронта.
А по шоссе (надо понимать, в направлении на Орел) несутся вражеские автомашины, переполненные солдатами, идут танки. Значит, днем передвигаться нельзя, увидят. Надо наметить маршрут на ночь. Все определил. Тут же, во ржи, и прилег, заснул. Стало легче. Вечером, набрав в карманы зерна, переполз через железную дорогу, обогнул какой-то хутор. Дальше идти было опасно. Да и не известно, куда. Необходимо днем снова разведать. Утром пошел дождь. Полежаев смотрел, как вода наполняет полевые борозды, подставлял под струи обожженное лицо и облизывал шершавые губы.
— Эта вода была самая вкусная, — рассказывал Семен друзьям. — Вот так по ночам и пробирался на восток. И теперь я среди вас. Готов лететь на боевое задание.
— Планировать в бой Полежаева нельзя, рано.
Нужно ему подлечиться, отдохнуть, — тут же высказал свое категорическое мнение полковой врач капитан медицинской службы Гаврилов. — Ему необходим отпуск.
И Полежаев его получил. Но использовал по-своему. Подвернулся попутный самолет, и он, с разрешения командира полка, вылетел в свой Саранск. Трудно описать Состояние семьи, когда Семен появился дома. Ведь родные получили похоронку. Начальник строевого отдела нашего полка майор интендантской службы Шестаков действовал точно по инструкции, в указанный срок отправил извещение о гибели капитана Полежаева.
Потом, когда Семен объявился, мы все налетели на «деда» — так называли в полку майора интендантской службы Шестакова.
Но он был невозмутим. Дело канцелярское. Подошел срок — сообщил. Так что напрасно мы на него нападали.
У Полежаева из восьми братьев воевали пятеро, в их числе и Семен, самый младший.
И вот он воскрес! Какая радость разорвать собственноручно свою же похоронку. Что он с удовольствием и сделал — всем смертям назло!
Война... Вижу я ее в двух плоскостях, в двух измерениях знаю: сегодня — радость победы, завтра — горечь утраты.
И когда радостные, возбужденные и, главное, все живые собирались вместе — сколько разговоров было! Вот так неофициально, по-дружески сходились мы, летчики, и говорили, говорили, говорили. Иногда просто так, чтобы не молчать. Но чаще по делу, о боевых буднях. Здесь обсуждали удачные и неудачные полеты, боевые приемы, старые, вчерашние; выдумывали новое, иногда прямо-таки фантастическое. Спор разгорался, превращался в гул вокзальный. Перебивая друг друга, каждый хотел высказать свое, на его взгляд, самое новое, явившееся ему открытие тут, после боевого полета.
Наши корреспонденты знали об этих «заседаниях» нашего летного «клуба» в столовой и не упускали случая поприсутствовать здесь с блокнотом в руках. На этих неофициальных диспутах говорили все, даже совсем молчаливые люди. В шуме, в этом всеобщем гаме трудно вставить свое слово. А такое еще сильнее разжигает желание, обязательно хочется высказаться. И вот в разгар споров, когда казалось, что все говорят, а слушать некому, выбрав удобный момент, молчавший всегда Сергей Даншин сказал:
— Нас фашисты не собьют. Мы если погибнем, то разве что на взлете с бомбами.
И эти слова никого не удивили. Да, фашисты не собьют этот опытный экипаж, прошедший многие преграды, не раз побывавший у черта в зубах. Герой Советского Союза гвардии майор Даншин, его боевой штурман кавалер многих боевых орденов гвардии капитан Ширяев действительно прошли через пекло войны. Их бомбардировщик был над Кенигсбергом и Данцигом, они прорвались сквозь ПВО Берлина, бомбили военные объекты Будапешта, Бухареста, сражались под Сталинградом, на Курской дуге. Во всех крупных операциях экипаж Даншина был в числе лучших. Более двухсот боевых вылетов было на счету отважных авиаторов. По их самолету враг выпустил тысячи зенитных снарядов различного калибра, экипаж отразил десятки атак фашистских истреби гелей. Трудно представить наши боевые будни без участия этого отважного экипажа. Не собьют! Действительно, такой богатый боевой опыт! Сергей Даншин был уверен в своих силах. Техника пилотирования летчиков оценивается по пятибалльной системе — Даншин летал только на отлично. Но этого мало! Такое красивое пилотирование — именно красивое, не просто мастерское! — я встречал редко, а ведь по долгу службы мне довелось летать со многими летчиками, совершил несколько сотен полетов. А еще у Сергея Даншина была крепкая опора — мастерство штурмана, его неразлучного боевого друга Бориса Ширяева.
Не собьют! Да, у нас вырабатывалась уверенность в неуязвимости в воздушных схватках с врагом. И на это были основания. Уверенность в своих силах — это хорошо. Но недооценка сил противника — очень плохо. И плохо кончалась для нас — от самого начала и до конца войны. Трудно все предусмотреть, заранее предугадать. Нелегко вмиг оценить замысел противника, упредить его. А как бороться с зенитными разрывами, если они вокруг самолета, да так густо, что некуда податься — везде сплошные разрывы. Разве в такой обстановке можно что-либо гарантировать?
Вот в таких условиях проходили полеты. Все на пределе. Жизнь и смерть — они рядом. И экипаж Даншина выходил всегда победителем. Поэтому Сергей сказал вслух:
— Нас фашисты не собьют.
И ошибся... Не угадал свою судьбу, судьбу экипажа. Не дошли они до всенародной радости — Победы. Погиб отважный экипаж. 11 сентября 1943 года два друга Не возвратились из боевого вылета. Выли они совсем молодые. Им очень хотелось жить. Глубоко понимая жизнь, они защищали ее, как настоящие мужчины, погибли в борьбе с врагом за продолжение жизни на земле.
У Бориса Ширяева было две дочери, мы это знали. И по рассказам. И на фотографии видели. Есть, наверное, у Бориса внуки сейчас. Они могут гордиться своим дедом.
А Сергей Даншин собирался жениться. После войны...
На могучих крыльях АДД
Во второй половине 1943 года мы все чаще стали обращать внимание на некоторые особенности в работе прожекторов противника. Раньше они одиночно и группами, иногда до десятка, шарили в ночном небе, пытаясь но звуку двигателя нащупать наши самолеты Но вот в районе некоторых важных объектов все стало иначе. Не было там уже этих «слепых» прожекторов. Теперь так: неожиданно вспыхивал луч усиленной мощности и точно попадал в самолет. Тут же включались вспомогательные прожекторы, и уже они продолжали сопровождать цель, а главный выключался. Через некоторое время — снова луч. И опять пойман другой самолет.
