Из всех известных ей книг и сказок она помнила, что для победы над липким, отравляющим сознание страхом нужно решиться, нужно выйти один на один, лицом к лицу, нужно крикнуть, вызвать на бой и покончить раз и навсегда с этим чудовищем, но все герои, бросавшиеся с пращой на Голиафа, с голыми руками на дикого зверя, с мечом на скалу, с копьем на ветряные мельницы, имели главное – веру в свою правоту А у нее не было такой веры. Многолетняя – с детства – привычка не верить, не верить себе, своему сердцу, не доверять чувствам, ужас перед прелестью, гордостью, самомнением, так плотно пустивший в ее душе корни, – вот что не давало ей подняться.
Жизнь сама выпихнула ее на ристалище, ее, закрывающую в ужасе глаза и уши, не желающую никаких сражений, никаких подвигов, отчаянно кричащую – нет-нет-нет, но ей швырнули ржавый меч, бросили дырявый щит, на котором не было девиза – за что сражаешься ты, герой? Бороться – твое право, только помни, что борешься ты с Богом
Да, было как будто два Бога – Бог Страха и Бог Любви За Богом Страха стояло все – вся ее прошлая жизнь, вся строго выстроенная система Церкви, известные ей Святые Отцы и традиции, приход, отец Митрофан, родители, весь опыт жизни там, внутри, все карающие громы и молнии, адские муки, страшные истории о прельстившихся грешниках и еретиках. Бог Страха торжествовал, втаптывал, убивал, надвигался страшной черной скалой, непоколебимой и неумолимой громадой. За Богом Любви не стояло ничего, никого, кроме ее робкой, тонкой, как ниточка, надежды, веры в Того Христа, Который открылся ей однажды на Пасху, простирая с креста раскинутые для объятия всему миру руки За Бога Любви против Бога Страха За Бога Любви, в Которого нельзя было верить. За Бога Любви, Которого ты себе выдумала За твоего еретического Бога Любви.
«Я не могу по-другому, – только и повторяла она, – просто по-другому я не могу».
Ей казалось, что она подписала себе смертный приговор. Страшный, темный ноябрь – без снега, снег всё не выпадал – мертвый месяц, голые ветки деревьев, скребущиеся в окно, темное небо без солнца, воющий заунывно ветер, смерть. Вот что ее ждало. Это ощущение конца, исхода, преследовавшее ее с начала осени, вдруг оформилось в четкое, законченное слово, седое, как пепел, скрипящее, как высохшее дерево на ветру, покосившийся крест, черный ворон тяжко взлетает в серое небо, надрывно каркая, – смерть
Исход поединка был предрешен Бесплодную смоковницу ждала Геенна – она уже слышала треск пожираемых огнем сучьев, жар неугасимого пламени опалял лицо, что там, внутри, за дверцей печи? Узнаешь, совсем скоро узнаешь. В конце декабря – перед Новым годом, который ты так любишь и который уже не увидишь
Катя почти перестала спать Просто не могла больше уснуть ночью, вообще Спала днем несколько часов, урывками, проваливаясь в кошмары. Всю ночь она жгла свет, и не ночник, а люстру – так пугала ее темнота. Но и свет уже не спасал, «желтой люстры безжизненный зной» – мертвость, мертвость везде и во всем.
Благословенное ремесло переводчика! Единственное, что ее спасало от страшных ночей, – перевод. Слабое утешение, но единственное – как обезболивающее для безнадежно больного, – помогало хоть чуть-чуть. Эта любимая ею «филологичность». Какое счастье, что именно сейчас ей предложили перевести книгу, толстую книгу, целых шестьсот страниц. Простых коротких статей было мало, а толстая книга – какая роскошь! Она все время трогала пальцем – сколько осталось, хватит ли? Хватит ли до…? Какой милой, какой успокаивающей была эта тяжесть страниц на руке, она ее взвешивала, гладила черные буковки-спасительницы Запутанные фразы, непонятно, где вообще предикат, собственно, – да благословен пусть будет заумный их автор! Нет ничего лучше, чем фраза, в которой все слова понятны, но смысла нет. Какое счастье – вертеть ее и так, и сяк, лазить в словарь без конца, выискивая иные смыслы, значения, как с этим предлогом, как с тем; лучшее занятие для сумасшедших – упорядочивать эту запутанность, отлаживать ее, понять вдруг – неожиданно остро – изреченную мысль, которая не ложь, не ложь вовсе! А потом так же долго, мучительно, облекать эту мысль в другие слова, в другой синтаксис, перерождать ее заново, но в другом измерении как будто Чтобы здешнему читателю она стала бы такой же понятной и близкой, как и читателю дальнему. Строительство – Вавилонской башни? Наперекор всему – научиться, как «они», и это «их» сделать своим, чтобы их понять, чтобы стать едиными, познав смысл, подчинив смыслу свои «языки». Поймите друг друга, услышьте Протянутая рука – оттуда сюда Перевод с – на. Тонкая ниточка, связывающая людей и почему-то не пускающая Катю за грань безумия. Тонкая ниточка, но крепкая, не оборвется.
Тридцать первого декабря не было снега, как, впрочем, и весь декабрь – изредка только падали с неба невнятные снежинки и тут же таяли, едва коснувшись земли Все так же голые черные ветки скреблись в стекло, все та же черная мертвая земля с пожухлой желтой травой, бесконечные дожди, природная аномалия – страшный мир.
На Новый год никакого большого праздника не намечалось: Костиковы друзья разъехались, Катины тоже отмечали в разных местах Костик предложил поехать к его родителям. Ей было безразлично Она собралась и поехала
Они успели немного посидеть за столом до двенадцати, выпили вина. Потом ей вдруг стало как-то нехорошо, закружилась голова, страшно захотелось лечь, глаза закрывались. Мама Костика все хлопотала – не расстелить ли постель? Может, таблеточку от головы? Что болит? Что случилось? Грелку? Компресс? Может, покушать надо, может, не ела весь день?
Катя действительно сегодня не ела весь день, более того – она два месяца уже практически не ела и не спала, но разве в этом было дело? Сегодня ее убьют Зачем ей еще один год, еще один шанс? Зачем ей жить, чего ждать? Ее и так ждали до конца, ждали покаяния до последнего, но она не хотела, она продолжала свое «нет». И если ты, Катя, погибла для жизни вечной, зачем тебя держать тут – в жизни земной? Так что не помогут таблетки и грелки, смешно Сегодня ты умрешь – в последний день старого года.
Ей было неловко из-за этих хлопот, что столько возни из-за нее, и не было сил отвечать на вопросы, она поблагодарила и просто попросила подушку и плед, и легла, как в последнее время спала днем – даже не расстилая постели
Костик выгнал маму, прикрыл дверь в комнату, сел возле Кати. Она взяла его левую руку обеими руками, погладила жесткие, шершавые – как у всех гитаристов – подушечки пальцев.
– Ну ты что, Кать, а? – спросил он встревожено
Она только покачала головой, ничего не могла ответить. У нее слезы подступили к горлу – так жаль ей было расставаться с ним, так жаль всего – всего, что было у них в эти два года, всех его слов, и смеха, и тепла его руки, которая всегда ей помогала, а теперь не могла уже больше помочь, вытянуть с того света. Никто не может помочь Напитать силой, дать совет, научить и подсказать – могут другие, но идти и бороться должен ты, главный герой своей собственной жизни. Одиссей, Одиссей, сказочный герой, Иванушка-дурачок, ты один должен плыть, идти, пройти, достигнуть, достать, никто не пойдет за тебя, ни волшебный помощник, ни бессмертные боги, ты должен сам, мимо сирен сладкоголосых, циклопов свирепых, волков и медведей, по далеким морям, синим горам, на утлой лодчонке под рваным парусом, через темный лес, за клубочком-поводырем, с мечом-кладенцом, с золотым руном, между Сциллой и Харибдой, кощеем и бабой-ягой… но я уже не могу, ведь это конец, ведь это очевидный конец.
Все шло к тому. К тому. Даже сцена, декорация как будто подготовлена – она лежит, держит Костика за руку Осталось только завещать ему свой древний компьютер и книги, раз мы не успели пожениться – пыталась она пошутить сама с собой, сглатывая слезы. Но и слезы вдруг пропали сами, как будто иссякли Все кончалось Казалось, больше нет ни слов, ни мыслей Полное бессилие, даже душа как будто застыла, словно повеяло другим, не земным, иным чем-то. Замер греческий хор в немом трепете, катарсис, разрешение, конец – пришел.