— Да, Марийка?

Марийка загадочно улыбнулась.

— Я тоже хочу, чтобы мы были вместе… Только маму уговорить надо.

Потом пришел Гнатюк. Когда скрипнула дверь, Марийка отшатнулась от Михо. Саша, наверное, не заметил, что Михо ее обнял, а может быть, только сделал вид, что не заметил.

— Здравствуй, Марийка!

Саша сказал это так, словно ее приход в общежитие — обычное дело. И так же просто, как будто ничего не произошло, сказал Михо:

— В воскресенье морская прогулка… Взять тебе билет? Я как раз в клуб иду.

Михо, впервые взглянув в глаза Гнатюку, ответил тихо:

— Возьми, Саша. Два возьми: мне и Марийке.

…На другой день, когда Михо пришел на работу, Никифоров сказал ему:

— Зайди к начальнику цеха, он вызывает тебя.

Михо самого удивило, как спокойно он шел в контору. У двери начальника цеха он задержался. «Ох, и будет же сейчас кричать!» — подумал Михо, но решительно открыл дверь и вошел в кабинет. Коваль поднял на него сердитые глаза и строго сказал:

— Заходи, Сокирка. Садись.

Михо поздоровался и сел. Коваль отодвинул лежавшие перед ним бумаги, точно они мешали ему, и так же строго спросил:

— Так что будем делать, товарищ Сокирка?

Михо пожал плечами.

— Не знаю.

— А кто знает? — с трудом сдерживая себя, спросил Коваль.

— Не знаю, — повторил Михо.

Коваль поднялся во весь свой рост.

— А ломать стан знал как? Я спрашиваю: знал, как стан ломать? Программу сорвал нам, тысяч тридцать ухлопал. За такие дела под суд отдают.

Михо вздрогнул, но ответил спокойно:

— Отдавайте.

Коваль еще больше рассердился:

— «Отдавайте, отдавайте»! — передразнил он Михо. — Тебя тянешь в люди, а ты обратно в грязь лезешь. Никак не отвыкнешь от прошлого.

Михо часто задышал и с ненавистью взглянул на Коваля.

— Зачем упрекаешь? — сказал он сквозь зубы. — Наказывай, если надо, только не обижай. Слышишь?

Коваль искоса поглядел на Михо, точно изучая его. Рука его сжалась в кулак. Он сел и начал перебирать бумаги на столе. Минуты две длилось молчание. Казалось, Коваль совсем забыл о Михо. Но он не забыл. Приняв решение, Коваль встал и проговорил тоном, не допускающим возражений:

— Получишь выговор и пойдешь слесарем по ремонту. Попробуешь, как поломки других исправлять…

Для Михо это был большой удар. Быть одним из первых в цехе, одним из тех, о ком всюду говорят, кто решает судьбу всей смены, — и оказаться одним из самых незаметных, на кого он сам никогда внимания не обращал, словно не было их в цехе.

Но Михо смирился и прошел в слесарную мимо стана с таким видом, точно никогда рычага управления в руках не держал.

Перед самой прогулкой Михо решил не поехать и сказал об этом Марийке.

— Там все будут… Неудобно мне. Все будут веселиться…

— А ты что, не можешь веселиться со всеми?

Михо отвернулся и проговорил чуть слышно:

— Неудобно мне… Не хочу я ехать.

Но Марийка не отступала.

— Как раз сейчас тебе неудобно не ехать.

— Почему?

Марийка ответила не сразу, раздумывая, очевидно, над тем, как сказать, чтобы Михо не обиделся.

— Надо высоко голову держать, когда тебе плохо.

Михо выбросил недокуренную папиросу и сказал:

— Ладно, поеду.

Ожидая, пока подойдет катер, Михо и Марийка прогуливались по берегу. Море было спокойное; заметные только у самого берега волны тихо переговаривались с прибрежным песком. Набегут на берег — и сразу же торопятся обратно, унося с собой мелкие песчинки.

— Я люблю море, — сказала Марийка.

— А я… не знаю, какое оно, не думал.

— Посмотри, какое оно просторное… В степи тоже так просторно?

Михо взглянул на море. Было приятно глядеть на раскинувшуюся до горизонта морскую гладь.

— Нет, не так, — сказал он, вспомнив исхоженные дороги и костры, разгорающиеся в предвечерней степи.

— Там лучше? — спросила Марийка.

Михо взглянул на нее: можно ли сказать ей правду?

— Лучше…

Они услышали гудок, возвещавший, что начинается посадка, и пошли к катеру.

Все спешили на корму, и мест там уже не оказалось. Михо и Марийка прошли на нос катера, но и там все скамейки были заняты. Какой-то паренек подвинулся и предложил Марийке место с краю. Она села. А Михо стал рядом, облокотившись на железные поручни.

Катер незаметно отчалил от берега. Вода, отступая под его натиском, ласкалась вдоль бортов и широкими спиральными волнами расходилась за кормой.

Парень заговорил с Марийкой. Михо услышал, как он сказал:

— А я вас знаю. Ваша фамилия Иващенко.

— Откуда вы меня знаете? — спросила Марийка и тревожно взглянула на Михо.

«Она боится, как бы я не приревновал ее к этому парню», — подумал он.

— Я сяду там… посмотрю на море, — сказал Михо угрюмо и пошел на нос.

Берег был уже далеко, дома отсюда казались крошечными, как детские игрушки. Дымки над заводом все также бодро вились к небу, но трубы цехов тоже казались маленькими, игрушечными, и дымки, когда Михо сравнил их с необозримым пространством моря, чудились какими-то несерьезными… А впереди, и слева, и справа — море. Вода, вода и небо — такое же безбрежное, как и море.

«Как же люди находят здесь дорогу? — подумал Михо. — Здесь ведь совсем не такие дороги, как в степи. Там они ясно прочерчены людьми, повозками, лошадьми. Они узкие, колесом к колесу часто не проедешь, приходится сворачивать. А здесь какой простор! И дороги совсем не видно. Пройдет этот катер, успокоится море, и следа не найдешь. Случайно только можно попасть на то же место. Может быть, как раз на то же самое место никогда и попасть нельзя. Волны бегут, воду куда-то уносят, и сквозь ту же самую воду другой катер уже не пройдет, то будет уже другая вода. А эта где же окажется? Она набежит волной на берег и обратно вернется. Куда же?..»

— Что задумался, паренек? — услышал он чей-то голос и обернулся.

Рядом с ним стоял мужчина в форме матроса. Лицо его было обветрено и бронзово от загара. Губы полные, здоровые, но тоже обветренные и высушенные солнцем. Глаза серые, спокойные, никак не идущие к этому мужественному лицу.

Михо не ответил на вопрос. Моряк шагнул еще ближе и снова спросил:

— Чего зажурился?

— Ничего… Так я…

— Ты цыган? — спросил моряк.

— Цыган. А что?

— Ничего. То я так спросил. Я сам тоже цыган. Только не по национальности… Люблю бродяжничать, по свету шататься. Ох, и люблю!.. Жуть, я тебе говорю… Цыгане тоже так?.. Не сидится им на одном месте. Так и я. Не могу на одном месте сидеть, всю жизнь кочую, по морям да океанам и по землям чужим.

Михо едва слушал моряка. Он думал о Марийке: кто тот парень, что знает ее, и почему она осталась с ним, а не пришла сюда? «Так я же сам ушел, — оправдывал Михо Марийку. — Сказал: пойду посмотрю море. Она и осталась там».

— Как уйдем надолго от родной земли, — услышал он голос моряка, — так, кажется, все отдал бы за то, чтоб скорее вернуться домой. А как вернусь, день — два пройдет, начинаю томиться. Скучно. Снова куда-то тянет. Жуть, я тебе говорю… У цыган тоже так? Оттого и бродите по свету?

— Не знаю, — нерешительно произнес Михо.

— Как же так — не знаешь? Ты же цыган.

— Цыган.

— А в таборе ты был?

— Был.

— Так чего же ты не знаешь? Моряк и цыган — вроде родичей. Так?

Мысли путались в голове Михо. Он чувствовал, что моряк и цыган — это не одно и то же, как море и степь — разные, хоть и там и тут просторно. Он снова пытался мысленно сравнить море и степь. Здесь, на море, вроде просторнее, а может быть, это оттого, что непривычно, незнакомо?.. Но сосредоточиться нельзя было. Марийка… Что она там делает?..

— У нас лучше, — продолжал между тем моряк, не дождавшись ответа. — Сколько вы там увидите за всю свою жизнь? Сколько та лошадь километров сделает за день? Ну, двадцать, тридцать, ну, пусть сорок. Так нужно же и пожрать, и отдохнуть, и делом каким заняться… Знаю я ваши, цыганские дела. — Он с видом сообщника моргнул Михо. — Есть у вас план какой: ну, куда ехать, — или так едете, куда глаза глядят?