Когда все село потянулось в колхоз, записался скрепя сердце и Гнатюк. Но дела в колхозе долго не ладились. Сначала напутали с коровами. Свели на общий баз и коров, и коз. А однажды заговорили даже о том, что и птицу надо на одной ферме собрать. Потом сказали, что корову каждый может иметь свою. Но не чувствовали еще люди, что все уже установилось, не знали, как оно дальше будет. Работали нехотя, с оглядкой, как на чужого. Урожай был плохой, жили бедно.

— Пойдешь на мельницу работать, — сказал однажды отец Саше. — Я с Букиным договорился. Возьмет тебя.

Но у Саши думка была совсем другая. Учиться хотелось. Не в четырехлетке. В городской школе. Он сказал об этом отцу. И тогда вылилось наружу невысказанное, то, что застыло тяжелым камнем на сердце.

— Хватит мне ученых!.. Сытый уже Митюхой. Работать иди. И все.

А спустя неделю Саша получил письмо от Виктора Чернова, уехавшего на юг, в Приморск. Писал он, что устроился на стройке. Хороший заработок. И учиться можно.

Саша сказал о письме отцу.

Отец тогда сильно избил его. И вспоминать больно. А ночью ушел Саша на станцию.

Отец не отвечал на письма. Мать писала, что злится он, имя Сашкино вспоминать в доме не дозволяет.

Со временем отлегла обида. Лучше жить стало — и сердце смягчилось.

Однажды Саша получил письмо и узнал корявый почерк отца. Писал, что собирается приехать. А неделю спустя принесли телеграмму: помер отец. Внезапно. Так и не довелось помириться.

…Сердце у Саши тоскливо сжалось, когда он поглядел в глаза Михо.

— Что поссорился с отцом, — конечно, нехорошо… А что же наговорил этот Чурило?

— Много наговорил. Что я цыганам говорю не кочевать, в колхоз пойти. У коммунистов, значит, учусь… — Михо замялся. — И на цыганке не женюсь. Он хотел сосватать мне Полину, дочку свою… А я не хочу.

Гнатюк опять задумался, стараясь разобраться в том сложном, что происходит в душе этого цыгана.

— Да, это понятно, — сказал он. — Боится, чтоб не разбежался его табор. Некого будет тогда эксплуатировать… Ну, значит, некого будет обирать, — добавил он, боясь, что Михо не поймет.

— Правильно говоришь, — обрадовался Михо. — Обирает он своих. У-у, кровопийца!

И, волнуясь, торопясь, начал рассказывать о проделках Чурило, о том, как он опутал всех долгами, какой властью пользуется.

Гнатюк слушал, не прерывая. Потом, когда Михо умолк, сказал:

— Ну вот, видишь, какие у вас там порядки. Получается, вроде не было у нас Октябрьской революции, вроде все еще при царе живете.

Потом, вспомнив, что Михо пришел к нему не разговоры о политике слушать, сказал ободряюще:

— Ничего, Михо, не дрейфь. Правильно ты сделал, что порвал с табором. Устроишься на завод, другим человеком станешь. А с отцом… с отцом еще не все потеряно. Помиритесь. И отец поймет, что не та дорога у него. Не с этим, как его…

— Чурило, — подсказал Михо.

— Чурило… На завод мы тебя завтра устроим, и все будет в порядке.

И вдруг взглянул тревожно на Михо.

— А где ты ночуешь? Спать где будешь?

Михо пожал плечами.

— Не знаю… Та то ничого, я привычный, приткнусь.

— Э, нет, брат, это не годится, — возразил Гнатюк. — Так новую жизнь не начинают. Надо, чтоб новая жизнь начиналась лучше, чем кончилась старая… — И засмеялся, довольный, что сказал хорошо. — Обожди-ка, я сейчас что-нибудь придумаю. Пойду поговорю по телефону.

После его ухода Виктор, внимательно слушавший весь разговор, сказал Михо:

— Правильно, что идешь на завод. Совсем другая жизнь пойдет… Ты куда это?

Последнее замечание относилось к Федору, который, судя по его довольному выражению лица, сделал в этот момент удачный ход.

— В дамки-с, — ответил он, хитро прищурив глаза. Потом обратился к Михо: — Ты не очень их слушай. Мало счастья в ихнем заводе.

Виктор со злостью оборвал его:

— Брось болтать! Правильно парень делает, зачем ты его сбиваешь?

— А я его не сбиваю. Вы же агитацией занимаетесь, а я правду ему говорю, без агитации.

— Знаем мы твою правду, — сказал Виктор. — Кулацкая правда.

— Кто кулак?.. Это я кулак? Ты что, забыл, что у нас было? Лошадь была? Не было до революции… Земля была?.. Эх ты! У твоего отца больше было, чем у моего. Что я — не помню? Нам землю советская власть дала.

— Чего же ты ее всегда ругаешь? Душа, видать, кулацкая.

— А вот захочу — и буду ругать, и никто не запретит. Чего ему делать на заводе? Был как вольная птица: куда хотел — пошел, что захотел — делает. Хочет — спит, хочет — пьет. Есть сегодня настроение — пошел на базар. Не захотел — сиди дома или спи. Вот это жизнь! — Глазки Федора заблестели маслянисто, завистливо. — А здесь что? Попробуй я завтра не выйти на работу! Прогул! Шум такой поднимут, что сам не рад будешь. Или уйди с завода, если тут не понравилось, а хочется в другое место поехать? Закудахтают все: «Нарушитель дисциплины!.. Летун!.. Дезертир!» Туда не пойди, там не стань, здесь не плюнь. Тьфу, противно! — И со злостью плюнул.

Виктор подошел вплотную к Федору и иронически сказал:

— Да кто тебя тут держит? Сам рад был, когда тебя пристроили в общежитие. А теперь опять закудкудахтал: «Куд-куда хочу, туда и пойду».

Он хотел еще что-то сказать, но его остановил Михо.

— Обожди. Я сам скажу.

Губы его дрожали.

— Ты в таборе был? — спросил он, обращаясь к Федору. — Ты был там? Нет? Зачем говоришь? Здесь чисто, там грязь. Здесь тепло, там холодно. «Цыганский пот» называется. — Он глотнул комок. — Только не это я хотел сказать… Разве не понимаешь: нет там жизни. Настоящей. — Михо вспомнил слова Марийки. — Вас много, большая семья. Если плохо кому — все вместе, на каждого понемножку, не так тяжело.

— А счастье тоже на всех понемножку разложишь, так что никто и не почувствует? Так? — перебил его Федор.

— Нет, не так, — убежденно, словно много над этим уже размышлял, ответил Михо. — Зачем так говоришь? Плохо говоришь. Радость — совсем другое дело. У каждого человека есть немножко радости. А людей много, очень много. И много получается радости, если не только свою видишь. Чужую тоже…

— Да ты, я вижу, агитатор, — удивленно сказал Виктор. — Молодец! А ты, Федор, подумал бы. Полезно…

— Не учи, — огрызнулся Федор.

Вошел Гнатюк.

— Вот все и устроилось, — сказал он весело. — Сейчас говорил с директором. Переночуешь тут, а завтра с утра подыщем тебе подходящую работу. Может случиться, на наш стан пойдешь.

— Вот хорошо! — обрадовался Михо.

— Ночевать будешь в нашей комнате, я уже договорился с тетей Феней. Это дежурная, она даст кровать из десятой комнаты. Только… — он замялся. — Тебе сейчас помыться надо. Санобработка называется. У нас без этого нельзя, не разрешают… У тебя белье есть, чтобы переменить?

Михо смутился.

— Нету белья… Не носим…

— Как же мы сделаем? — растерялся Гнатюк. — Мое тебе и не подойдет, наверное. Короткое…

В это время подошел Федор и, глядя в сторону, предложил:

— Пусть у меня возьмет, из стирки вот принесли. Как раз по нем будет.

И, точно боясь, что Михо откажется, поспешно добавил:

— Бери, чего там! Что мне, жалко? Все свои люди…

В конце февраля состоялась заводская партийная конференция. Она прошла очень бурно. Первым в прениях выступил секретарь парторганизации трубопрокатного цеха Сигов. Он раскритиковал докладчика за чересчур спокойный тон доклада.

— Можно было бы много о докладе не говорить, — сказал он. — Но товарищ Меркулов не первый год на партийной работе, знает, как можно расшевелить людей, чтобы заговорили начистую о том, что на душе наболело. А он утихомирил людей, чтобы одно на уме было: хоть бы скорее кончилось, а то невмоготу, спать охота. Доклад сегодня такой как раз и был. Чтобы людей в сон вогнать.

В зале засмеялись.

— Так вы решили посмешить людей, — заметил Меркулов, обращаясь к оратору. — Комедию будете разыгрывать?

— Не грех и посмеяться, если есть над чем, — сурово ответил Сигов.