— Как это нет? — возмутилась Марийка.

— А вот нет, и все. Ты почитай, как пишут о любви писатели. Разве о такой любви пишут, как сейчас? Люди убивались ради любви, жертвовали собой… дуэли, самоубийства… травили друг друга… Кр-расота! А сейчас что? Разве сейчас любовь?!

— Чепуху ты городишь, Катюша. Любовь сейчас сильнее, чем раньше.

— Откуда ж это видно, что сильнее? Любишь — хорошо, не любишь — не надо. — Горечь прозвучала в ее голосе. — Это, по-твоему, — настоящая любовь? А ты вспомни «Крейцерову сонату». Как он жену зарезал из ревности. Вот это — любовь, я понимаю!

Марийка взглянула на Михо, молча слушавшего разговор. Ей не хотелось при нем говорить на эту тему. Но она подумала: «Не годится промолчать».

— Мне кажется, что не так все это, — сказала она.

— А как?

— Я точно не знаю как, — сказала Марийка нерешительно, — но… ты вспомни, как в «Оводе». Помнишь?

— Помню.

Марийка замолчала.

— Ну и что дальше? — с ехидцей в голосе спросила Катя.

— Что ты меня спрашиваешь, что дальше? Не знаю я, дай хоть подумать.

Она рассмеялась: взялась объяснять Кате то, в чем сама еще как следует не разобралась.

— И правда, нет дуэлей, — произнесла она задумчиво, точно рассуждая сама с собой, — не слышно, чтобы из ревности убивали или серной кислотой обливали. А почему? Любовь слабее стала?

— А почему же? — спросила Катя.

— Ты не спеши, Катюша… У нас сейчас любовь, наверное, сильнее, чем раньше. Ну, такая, как в «Оводе». Еще красивее. Людей борьба связывает. Интересы теперь общие. А если… если не любят тебя, то тоже легче пережить несчастную любовь.

— Вот-вот, я и говорю: не любишь — не надо, займусь подготовкой в вуз, — насмешливо сказала Катя. — Вот твоя хваленая любовь?

Марийка нетерпеливо махнула рукой.

— Ты послушай до конца, а потом говори, сколько хочешь.

— Ты бы говорила покороче, а то Михо уже охмурила, а теперь и меня охмурить хочешь.

— Надоело слушать — можешь идти, — обиделась Марийка. — Я тебя сюда не звала и никого охмурять не собираюсь.

Катя обняла Марийку.

— Не обижайся, золотко мое. Это я так. Ты же знаешь, как я люблю слушать твои рассказы. Послушаешь, и на душе вроде легче становится. Говори.

— Сбила меня, чертенок, — смягчаясь, сказала Марийка. — Теперь и не вспомню, на чем остановилась.

— Насчет того, как бывает, если не любят, — подсказал Михо и, сверкнув глазами, продолжал: — А я, если б любил, а она против пошла… c другим… так я б… убил!.. Пушкин правильно написал… Ото любовь!

У Марийки загорелись глаза, когда она взглянула на Михо, но, заметив, что его слова пришлись по душе Кате, она сказала:

— Нельзя так… Другие люди сейчас. И любовь… теперь другая. У людей общие интересы. Вместе трудятся, вместе борются. Рядом друзья, товарищи, вокруг жизнь интересная… Может быть, поэтому реже стреляются и травятся. А крепче любят…

Катя сидела притихшая. Так же как Михо, она не отрываясь смотрела на Марийку. Помолчав, сказала задумчиво:

— Может, и так… Только очень я его люблю… А он меня — нет. — Слезы появились у нее на глазах. Она вытерла их кулачком, как делают ребятишки, и тихо сказала: — Не любит он меня… Виктор… мой любимый. Точно знаю я.

И выбежала из комнаты.

Марийка посмотрела ей вслед и сказала с досадой:

— Вот договорились до чего… Ладно, продолжим решение задачи.

…Выйдя из клуба, они долго ходили по заснеженным, опустевшим улицам поселка. Несколько раз прошли мимо Марийкиного дома и шли дальше к речке, потом возвращались — и снова шли к речке.

Михо вел Марийку под руку. Она казалась ему маленькой, хрупкой, хотелось взять ее на руки и нести… Далеко, далеко… Долго нести. И, наверное, это было бы легко и очень, очень хорошо…

Потом они остановились у беленького домика.

Начинался март. Воздух был напоен влагой, но она оседала на землю не туманом, а густым инеем, серебрившим деревья и кустарники. Мохнатые, отяжелевшие ветви опустились, и под ними пряталась ночь, точно боясь, что ее заставят уйти раньше времени. Все вокруг выглядело как в сказке.

Скамейка у калитки была покрыта снегом. Михо взглянул на нее и на короткую меховую доху Марийки, смел снег рукавицей и, расстелив полу своего нового пальто, предложил:

— Садитесь. Ноги, наверное, заболели ходить.

Марийка колебалась.

— Зачем вы расстегнулись? Еще простудитесь.

— Не простужусь, привычный, — волнуясь, ответил Михо и снова попросил: — Садитесь.

Они сидели молча, точно вслушиваясь в частое и неровное биение сердца. Михо коснулся Марийкиной руки, и она застыла, словно малейшее движение могло выдать тайну. Не хотелось двигаться. Было так хорошо сидеть и молчать. И чувствовать, как рука осторожно, едва ощутимо, как будто нечаянно сжимает руку и теплые ручейки крови быстро-быстро бегут к сердцу, заставляя его стучать сильней и сильней.

— Марийка!

Михо сказал это или просто почудилось?

Марийка вздрогнула и, откинувшись, ощутила руку Михо, поддерживавшего полу пальто. Она вскочила и, волнуясь, проговорила:

— Уже поздно. Я пойду.

Она протянула ему руку. Михо порывисто привлек Марийку к себе. Но она вырвалась и побежала к дому.

Мать не спала. Едва Марийка постучала, как дверь отворилась, и Клавдия Петровна с тревогой в голосе и в то же время укоризненно сказала:

— Который час? Поздно уже.

Марийка взглянула на часы.

— Половина двенадцатого.

— Где же ты была? Или собрание опять?

— Не собрание. Гуляла.

Клавдия Петровна вздохнула.

— Холодно… Ужинать будешь? Бабка рисовая есть, пирожки.

— Нет, мама, не хочу. Мне бы чайку горячего, а то в самом деле продрогла.

— Хорошо, доню, сейчас разогрею.

Марийка прошла в свою комнату. Было жарко натоплено, и Марийка открыла форточку. В комнату ворвался легкий ветерок, принесший едва уловимый запах недалекой весны.

Марийка взглянула на фотографию отца, висевшую над кроватью, и подумала: «Что бы ты сейчас сказал?»

Степан Никитич был снят у колонны намалеванного дворца, во фраке и держал в руке цилиндр. И фрак, и цилиндр никак не вязались с внешностью сфотографированного.

— У меня и рубахи-то путной в то время не было, — рассказывал Степан Никитич. — Обноски чьи-то напялил на себя и ходил. И вот идем по базару: я, Сергей Никифорович и еще кто-то, не упомню кто. Проходим мимо фотографа.

— Не желаете ли, господа, сфотографироваться? — спрашивает.

Ребята отмахнулись:

— Да ну тебя, даром деньги переводить.

А я говорю:

— Сфотографируюсь. Гулять так гулять!

А у фотографа все уже приготовлено. Висит полотно, декорация, значит. Нарисован там дворец, вот колонну видать. И фрак нарисован. Просунешь голову в дырку — и вроде фрак на тебе и цилиндр в руке.

— Ну, говорю, хлопцы, дывысь. Хоть раз во фраке буду, да еще с цилиндром, как всамделишный господин.

Так и снялся. На картинке фрак, а на теле рваная рубаха.

…С портрета глядели совсем юные смешливые глаза. Вот таким и был Степан Никитич Иващенко — годы шли, а он все не менялся, и глаза светились мальчишеским озорством.

Жизнь не баловала Степана Никитича, но он всегда был весел. Только уж очень большая беда могла погасить его шутки.

С гражданской войны он вернулся без правой руки. Вместо нее из рукава торчал железный крюк, которым Степан Никитич во время работы придерживал линейку. И это тоже было поводом для шутки.

— Дюже я не пришелся по характеру барону Врангелю, — рассказывал он. — Донесла ему разведка, что так, мол, и так, на этом участке фронта сражается знаменитый разметчик листопрокатного цеха, сильно злой на белую армию, житья ей не дает. Как пойдет, значит, этот Иващенко в разведку, так белая армия какого-нибудь офицера не досчитается. Рассердился Врангель и отдал приказ: «Немедленно отправить Иващенко на тот свет или, по крайней мере, искалечить, чтобы ни стрелять, ни работать не мог». Пришла тут армия Врангеля в движение. Засекли, значит, меня, и из двенадцатидюймовки ка-ак грохнут. А я в это время как раз завтракал. Вдруг ка-ак саданет меня!.. Очухался я, смотрю — ни котелка, ни правой руки… Руку, конечно, жалко: какая ни есть рука, все же своя, родная. Ну, думаю, не в правой руке счастье, обойдусь и без нее. Плохо у Врангеля стратегия была разработана и со мной тоже просчет сильный получился. Не знал, дурень он, что я левша. У меня ж главная не правая рука, а левая. Так что подлечился я малость в госпитале — и снова на фронт. Воевать не бросил и работать тоже, как видите, хуже не стал.