А в зале опять начали шуметь и кричали: «Не слушай его! Пусть Коваль говорит!» Коваль, это, наверное, был тот высокий, что стоял на трибуне. Эту фамилию Михо где-то слышал, но не мог вспомнить где.

Потом Коваль сошел с трибуны, а его место занял седой человек, тот, что звонил в колокольчик. В зале затихли.

В это время подошла Марийка. Она раскраснелась и была очень веселой. Марийка пожала руку Михо, он хотел сказать ей, что прочитал книгу, но Марийка остановила его.

— Тихо, Михо. Слушайте. Это Петрович. Он был в Москве; видите, его орденом наградили.

Но Михо не слушал Петровича. Он искоса поглядывал на Марийку и думал только о ней.

Когда Петрович кончил говорить, все опять начали бить в ладоши и кричать: «Правильно!», «Ура!» Марийка тоже била в ладоши и кричала «ура». Она повернулась к Михо, и он тоже раза два ударил ладонь об ладонь, но кричать «ура» постеснялся.

А на сцену пошел парень, совсем молодой, с Ромку, только плечистее его и блондин. И столько света было кругом, что волосы его блестели, как будто смазанные жиром. У него тоже был орден, как у Петровича, и очень хороший новый костюм, это было видно даже издали. Он стеснялся, наверно, — потому что стал совсем красным.

— Это Саша Гнатюк, — сказала Марийка. — Он тоже был на Всесоюзном совещании стахановцев. Видите, и у него орден.

Михо позавидовал Саше. Марийка так смотрела на него!

Все слушали, что говорит Саша Гнатюк. И Михо тоже стал слушать.

Саша говорил, что не хочет больше работать медленно, как раньше работали, что он будет стараться еще больше труб сделать. И что в Москве тоже сказали, что все сейчас должны работать по-стахановски. А про Гусева сказал, что в Москве говорили: таким надо по зубам давать.

Гусев вскочил со своего места и крикнул: «Это безобразие!» И еще что-то кричал. Но уже не слышно было, потому что кричали все в зале. И колокольчик долго звонил, пока все затихли.

А тогда Саша Гнатюк начал рассказывать, что он видел в Москве: какие там красивые дома и метро (это поезд, который ходит под землей). Все слушали молча. И Марийка тоже. Только иногда шептала Михо: «Слышите, слышите, что Саша говорит?»

Михо злился на Сашу Гнатюка. И на себя тоже. «Не такой я, какой ей нужен, не будет она со мной ходить», — подумал он про Марийку…

Еще говорило много людей. Все хвалили Сашу Гнатюка и ругали лысого.

Когда собрание кончилось, Марийка спросила:

— Вам понравилось?

Михо не знал, что сказать, он многого не понял, и все было каким-то необычным. Но он видел, что Марийка довольна, и сказал:

— Да, понравилось.

Когда они вышли из клуба, кто-то крикнул:

— Марийка!

Их догонял какой-то парень в новом пальто с каракулевым воротником. Михо узнал Сашу Гнатюка. «А у меня и вовсе пальто нет, в пиджаке хожу», — подумал Михо.

— Что, Саша? — спросила Марийка.

— Обожди же, я тебя весь вечер ищу, — сказал он и посмотрел на Михо.

— Это Михо… мой товарищ, — сказала Марийка и покраснела. И Михо тоже покраснел. — Познакомьтесь.

Саша крепко пожал руку Михо, но ничего не сказал, а повернулся к Марийке.

— Я тебе подарок из Москвы привез.

Он вынул из бокового кармана пальто пакетик из синей бумаги.

Марийка взяла пакетик и сказала спасибо. Она опять покраснела, а Михо почувствовал, что у него, наверное, губы побелели, такими холодными они стали.

В это время подбежала Катя Радько и попросила:

— Покажи, что тебе Саша привез.

Марийка смущалась и не хотела разворачивать пакетик. Но Катя взяла его из рук Марийки и раскрыла. Там лежала косынка. Катя развернула ее и залюбовалась. Тонкая серая материя была усыпана яркими цветами, сплетенными синими полосами. В глазах Марийки засверкали искорки.

На душе у Михо стало нехорошо.

Утро было пасмурным, густой туман клочьями стлался по земле. Но Саша чувствовал себя бодро, ему было весело и легко. Только мысль о встрече с Сулимой угнетала его.

Саша всегда относился к старику с уважением, но с тех пор как его сделали помощником Сулимы, у него все больше накипало раздражение. Раньше он видел в Сулиме безобидного старика, закостеневшего, но в общем вполне терпимого в коллективе. И такие люди на заводе нужны. Слово осторожного, неторопливого человека бывает очень важным.

Но сейчас неторопливость и осторожность Сулимы раздражали его. «Ему лишь бы выслужиться перед начальством, — думал Саша. — Он теперь готов любой приказ Гусева выполнить, лишь бы удержаться на должности машиниста».

Саша видел теперь в Сулиме только плохое, хотя сам понимал, что судит о нем предвзято. «Так можно и обо мне подумать. Как только меня сняли с должности машиниста стана, а его назначили, так, значит, он мне врагом стал. Выходит, я вроде за карьерой гонюсь».

От этих мыслей даже во рту нехорошо становилось, как будто съел незрелую грушу. «Но я же не о себе забочусь. Разве можно сейчас работать так, как требует Гусев? Каждому ясно теперь, что так работать нельзя. И в Москве на совещании стахановцев только об этом и было разговору. И Сталин сказал: новые люди, новые времена — новые технические нормы. Но, может быть, Гусев передумает. Вчера на заводском собрании ему сильно досталось. Неужели он и сейчас будет упорствовать?»

Гнатюк сам от себя таил мысль, пришедшую ему в голову, но все же она порой завладевала им. Саше казалось: придет он на работу, а в восемь часов поднимется Гусев на стан, подойдет к нему, протянет руку и скажет по-дружески: «Забудем, товарищ Гнатюк, про все, что было. Становитесь на свое место и трудитесь по-стахановски».

…Смена началась как обычно. Сулима не торопясь уселся, поерзал в кресле, выбирая удобное положение, все так же не спеша взялся за рычаги, двинул вперед подающий аппарат, проверил все другие механизмы стана. И, как всегда, спокойным, почти равнодушным голосом, спросил, повернувшись к Гнатюку:

— Начнем?

— Начнем.

Он дал сигнал. И от прошивного стана двинулась тележка с первой гильзой.

Сулима подал рычаг вперед. Гильза легла в желоб, подползла к стану. Сулима тронул второй рычаг. Стан поднатужился и начал раскатывать гильзу в трубу.

Но уже с первых минут Гнатюк заметил необычное. Движения Сулимы, всегда такие спокойные, до тошнотворной нудности размеренные, стали как будто более быстрыми. И сам он, казалось, весь собрался, точно ему хотелось помочь стану быстрее раскатать гильзу. Обычно, закончив прокатку трубы, он давал сигнал и царственно восседал в кресле, спокойно выжидая, когда подадут следующую гильзу. Иногда даже склонял слегка голову на грудь, как будто вздремнув. Вот так он сидел вчера в третьем ряду на заводском собрании. Казалось, он спит, не обращая внимания на происходящее. «Как всегда, равнодушен», — с досадой подумал Гнатюк. Только на несколько секунд поднял Сулима голову и с интересом взглянул на сцену, когда Саша в запальчивости крикнул Гусеву: «К черту пределы!»

А сегодня старика было не узнать. Еще не прокатав гильзу, он давал сигнал и в тот же миг оглядывался в сторону прошивного стана — подают ли новую гильзу. Видя, что там все еще не закончили прошивать слиток, он даже прикрикнул раз на Гнатюка:

— Чего расселся! Сбегай, спытай, почему там держат.

Саша, не помня себя от радости, побежал к прошивному стану. «Значит, разобрало и старика!»

К восьми часам прокатили треть сменной нормы, вместо четверти.

На площадку пильгерстана поднялся Коваль.

— Хорошо, Николай Афанасьевич, — сказал он одобрительно Сулиме. — Теперь ваша смена может первенство взять.

Сулима ничего не сказал, только улыбнулся краями губ. Он еще более напрягся в своем кресле и впился глазами в гильзу, то подскакивавшую к стану, то отбегавшую от него.

Коваль залюбовался работой стана. Раньше, казалось, стан с трудом, надрываясь, катал тяжелый металл и в пару был похож на вспотевшего, уставшего человека. А сейчас тот же гул вызывал чувство силы, и пар, обволакивавший стан, порождал ощущение избыточной энергии.