Михо с досадой махнул рукой, но сдержался.

— Никого я не приведу, даром шум поднимаете.

— А ты не огрызайсь. — Лицо старика налилось гневом. — Слышь, что говорю тебе? Джя аври[2]!

Михо вышел во двор. Свирепый ветер хлестнул в лицо мелким холодным дождем. Озябшее осеннее солнце спряталось за низкие густые тучи, точно не хотелось ему глядеть на расквашенную дождем землю. Михо сразу же промок, но не торопился возвращаться в сарай. Он не спеша пошел к клуне, где стояла лошадь, провел рукой по ее бокам, подложил в корыто соломы и слегка присыпал дертью. Подошел к нетерпеливо визжавшей и рвавшейся с цепи собаке и, трепля ее мокрое ухо, ласково проговорил:

— Холодно тебе, Нэрка? Мне тож холодно…

Нэрка, как будто поняв, что делается на душе у хозяина, заскулила и участливо лизнула ему руку…

Отец все еще был не в духе и, увидев возвратившегося Михо, сквозь зубы спросил:

— Ну, что там?

— Все добре.

— Добре-добре! — передразнил старик. — А Нэрка не отвязалась?

— Не отвязалась. Ошейник другой сделать бы, спадать стал.

— И сделай! А то только книжки в башке. Много мне корысти с твоего ученья. Шестьдесят лет живу без ученья — и ничего, не высох… Знаю, какие они, ученые, одна морока с ними.

И кивнул в сторону зятя, сидевшего в углу. Сквозь крохотное оконце под самой крышей сарая проникал скудный свет осеннего дня. В углу, где сидел Вайда, было почти совсем темно, и трудно понять, как мог он в этом полумраке что-нибудь делать. Но человек привыкает ко всему, и к полутьме тоже. Из длинных тонких лоскутов кожи Вайда вывязывал новую плетку и так увлекся, что, казалось, не видит и не слышит ничего вокруг. Но он слышал все. Когда старик заговорил о нем, Вайда встал, лихо покрутил плеткой над головой и, сплюнув, насмешливо спросил:

— А чего вам ученые не нравятся? Или, может, завидуете?

Старик вскочил с перины, отбросил ногой стоявший поблизости чугунок и закричал, наступая на зятя:

— Цыц, кляча ученая! Мой хлеб жрешь и еще меня дегтем мазать будешь? У-у ты!..

Женщина, возившаяся у железной печи, бросилась к мужчинам. Отстранив мужа, она задабривающе сказала отцу:

— Та не надо, батя… Ходимте кушать. Я сало сготовила с картошкой.

Старик свирепо поглядел на зятя и, презрительно процедив сквозь зубы: «парнэ», уселся на перине.

Дочь положила перед ним сшитую из пестрых лоскутьев подстилку, поставила горшок с салом и картофелем, бутылку водки. Пока Замбилла нарезала хлеб, старик с удовольствием втягивал в себя запах сала, курившийся из раскрытого горшка, и приговаривал:

— Ото хорошо! Хорошо!

За едой страсти улеглись. Игнат ел быстро, жадно причмокивая. Закончив еду, вытер рукой жирные губы, разгладил густую черную бороду, в которой не видно было ни одного седого волоса, и прилег на перину. Он раскурил трубку, взглянул на Михо, подошедшего с книгой к окошку, и, довольно отрыгивая, сказал:

— Значит, учишься? Та-ак. Надоело нашего тилигента слухать, так решил у бабы учиться… Дай-ка, Замбилла, воды.

Большими глотками опорожнив кружку, Игнат снова обратился к Михо:

— А что она учит тебе, ота сороконожка?

— Какая же она сороконожка? — попробовал отшутиться Михо. — У нее две ноги, как у всех женщин.

— Без тебя знаю, сколько ног у бабы, — отозвался Игнат, — спрашиваю: что учит? Отвечай.

— Много учим. Арифметику.

— Что за чертовщина? — поинтересовался старик. — Никогда не слыхал, и ничего, живу. А ты что, без того не проживешь?

— Прожить можно. А только, если больше знаешь, лучше жить.

— А что дает то ученье?

Михо задумался, прошли секунды, и глаза его из задумчивых стали веселыми. Он подошел к стоявшей в углу скамеечке и взял одну из четырех лежавших на ней книжек. Раскрыл ее и прочитал вслух, как читают дети в школе: «Для пяти лошадей на тридцать дней запасли девять центнеров овса. Сколько овса надо запасти для двенадцати лошадей на восемнадцать дней, исходя из той же нормы?» Вот скажите, батя: сколько надо запасти овса?

Старик растерянно взглянул на сына.

— Что то за цертнер?

Михо, может быть, впервые почувствовал свое превосходство над отцом, но, стараясь не показать этого, сказал так, как будто напоминал отцу забытое:

— Центнер же — это шесть пудов.

— Ну так что? — спросил старик.

— Вот и посчитайте, сколько надо запасти овса для двенадцати лошадей на восемнадцать дней?

— Ну, — сказал старик недовольно.

— Так сколько ж будет, по-вашему? — настаивал Михо.

— Сколько будет, сколько будет, — пробурчал Игнат. — Ты и скажи, сколько будет, чего пристал.

Михо вынул из кармана огрызок карандаша, здесь же, на обложке задачника, набросал решение и объяснил его отцу.

— Ишь, как хитро выкрутил, — восхитился старик. — Значит, говоришь, восемьдесят один пуд? А ну-ка еще раз покажи, как же оно восемьдесят один пуд получилось? Здорово как придумано!

Михо охотно повторил решение задачи.

Игнат, поглаживая бороду, бурчал:

— «Цертнер», «норма» — вроде чепуха, бабья ворожба… А полезное, может, дело!

Потом, помолчав, опять спросил:

— Ну, а еще про что учит тебя та… дваножка? — и раскатисто рассмеялся, довольный остротой.

— Еще учим историю, географию, политграмоту…

— Это еще что?

— История — это про то, как люди жили раньше… Совсем давно. География — это про разные страны: где есть горы, где моря, где какие люди живут, что делают.

— А откуда она знает, что где, твоя учительша? Из окна хаты усё бачить?

Михо улыбнулся.

— Из окна хаты много не видать. Марийка училась в техникуме, у нее много книг всяких, по ним и учимся.

Нотки гордости прозвучали в его голосе.

Игнат задумался.

— А еще как ты сказал?.. Что учите? — спросил он.

— Еще политграмоту.

— А это про что?

— Это про то, — Михо замялся. — Это… Ну, как сказать? Про то, как люди живут… Почему на свете есть бедные и богатые и что сделать, чтоб не было бедных.

Старик рассмеялся.

— Ого, куды загнул! Думаешь всех богатыми сделать? Где же это вы столько денег возьмете? — И, хитро подмигнув, добавил: — И как раздавать деньги будете?

— А это не я делать буду.

— А кто ж?

— Сами люди и сделают.

Старик приподнялся с перины, снова набил свою трубку махоркой и обратился к зятю и дочери, как будто призывая их в свидетели:

— Видали, куды заехал наш Михась?

И, обращаясь к сыну, насмешливо спросил:

— Как же это я сделаю сам себе, что стану богатым? Или ты думаешь, что Чурило со мной поделится? Ха-ха-ха! Так и побежал он отдавать свои гроши!

— А нам Чурилины деньги не нужны, — обидчиво возразил Михо. — Если в колхоз пойдем, там все лошади в одной конюшне стоят, все на одном поле работают и деньги не богатому идут, а каждому, сколько заработал…

Добродушие вдруг исчезло с лица Игната.

— Стой! — вне себя крикнул он. — Что ты мелешь? Какой колхоз? Да я тебя, гаденыша, убью, своей рукой убью. И твою сороконожку, как… как змею раздавлю. Слышь! Вот оно, ученье!

Старик вскочил на ноги и бросился с плеткой на сына.

Но в это время раздался голос Вайды.

— Ученье ученью рознь, — назидательно сказал он. — Смотря чему учиться. Конечно, если у этих коммунистов учиться — до добра не дойдешь. А я, например, никак не жалею, что учился…

Он хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо повернувшегося к нему старика, пожалел уже, что вмешался в спор. Игнат точно ждал повода, чтобы обратить накипавшую в нем злость против зятя.

— Ты еще мешаться будешь? — крикнул он угрожающе. — Что мне с твоего ученья? Ты ж сам и не прохарчуешься. Как собака, ждешь, чтоб кость высосанную бросили. На, жри, только меня не трожь. Слышь? Убью!..

Игнат Сокирка не любил Вайду. За все не любил: и за его высокомерие, и за щегольскую одежду, и за песни, которые Игнат презрительно называл «парнэ», выражая этим словом ненависть к городским песням и осуждение оседлым цыганам. Самого Вайду Игнат тоже считал «парнэ», как цыгана, бросившего свое племя и ушедшего к «белолицым». Игнат был убежден, что рано или поздно Вайда снова вернется в город, и всей душой презирал его.