Родовитое дворянство сохранило за собой ключевые государственные посты первых четырёх классов по Табели о рангах. Бюрократический аппарат отторгал не совместимые с ним новшества вроде коллегиальности. Каково было, например, на заседании Военной коллегии безвестному полковнику Пашкову спорить с генерал-фельдмаршалом и личным другом государя Меншиковым? Независимый от администрации суд вскоре после смерти Петра был упразднён, в числе прочих причин, из-за невозможности найти потребное количество юристов. Дело доходило до того, что в Сибири судьёй назначили человека, осуждённого за два убийства и находившегося под следствием за третье, поскольку он один был грамотным и знакомым с юриспруденцией.

Оборотной стороной выдвижения новых людей стало снижение уровня профессионализма чиновников при возрастании их амбиций, ведь теперь «беспородный» служака мог получить и богатство, и дворянский титул. Дьяки и подьячие XVII века брали взятки умереннее и аккуратнее, а дело своё знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся полным «бесстрашием» в злоупотреблениях.

При Петре были казнены сибирский губернатор М. Гагарин, глава всех фискалов А. Нестеров, сенатор Г. Волконский; беспрерывно находился под следствием Меншиков. В последний год жизни царь приказал расследовавшему дела о казнокрадстве генерал-фискалу Мякинину «рубить всё дотла», но едва ли это помогло. За сотни и тысячи вёрст от Петербурга воеводы и прочие должностные лица становились совершенно неуправляемыми.

Сенаторская ревизия графа А. А. Матвеева в 1726 году вскрыла только по одной Владимирской провинции «упущения казённых доимков» на 170 тысяч рублей, бездействие судов и произвол «особых нравом» начальников. «Непостижимые воровства и похищения не токмо казённых, но и подушных сборов деньгами от камериров, комиссаров и от подьячих здешних я нашёл, при которых по указам порядочных приходных и расходных книг здесь у них отнюдь не было, кроме валяющихся гнилых и непорядочных записок по лоскуткам» — таким увидел ревизор регулярное государство изнутри.

При этом петровская административная система не выработала строгих норм компетенции и ответственности. Субординация государственных «мест» и нормальное прохождение дел постоянно нарушались, чему немало способствовал сам император. Множество рапортов и жалоб шло прямо в его личную канцелярию (Кабинет), а оттуда выходили, минуя Сенат и коллегии, его именные указы и устные распоряжения. Заключить «работу» монарха в определённые правовые рамки Пётр не желал — это означало бы нарушение самого принципа самодержавия, закреплённого в Воинском уставе 1716 года: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен».

Смена модели культурного развития России, новые ценности и новая знаковая система культуры сопровождались отказом Петра от манеры поведения православного царя: он путешествовал инкогнито за границей, демонстративно нарушал придворный этикет, владел далеко не царскими профессиями и развлекался в составе кощунственного «Всепьянейшего собора». Поспешные преобразования вызвали своеобразный культурный раскол нации, взаимное отчуждение «верхов» и «низов» общества. За плохую учёбу в гимназиях XVIII века двоечников переодевали в «мужицкую» одежду, а провинциальные иконописцы изображали бесов бритыми и одетыми в «немецкое платье». Для крестьянина живущий в новомодных палатах и говорящий на чужом языке барин в немецком парике и кафтане уже представлялся почти иностранцем, тем более что внедрение европейского просвещения в России шло рука об руку с утверждением наиболее грубых форм крепостничества: галантные и образованные господа вполне естественно распоряжались имуществом и жизнью своих рабов, не видя в том ничего зазорного.

Усиление крепостнического и государственного гнёта связывалось в массовом сознании с «немецкими» обычаями и вызывало их резкое неприятие: восставшие в Астрахани выступали за «христианскую веру», то есть традиционные культурные ценности. Самого Петра I, законного царя, в народе воспринимали как самозванца, а то и Антихриста. Сейчас даже трудно представить себе то потрясение, которое испытывал традиционно воспитанный человек той эпохи от лицезрения полупьяного «благочестивого государя царя» Петра Алексеевича в «пёсьем облике» (бритого), в немецком кафтане, с трубкой в зубах, общавшегося на голландском портовом жаргоне со столь же непотребно выглядевшими гостями в саду среди мраморных «голых девок» и соблазнительно одетых живых прелестниц.

На протяжении петровского царствования постоянно вспыхивали волнения — в Астрахани, в Башкирии, на Дону. Глухое сопротивление самодержавной воле проявлялось в традиционной для России форме — поиске истинного царя: «Если б де он был государь, стал ли б так свою землю пустошить?» Но Пётр был слишком неординарной личностью, и его слишком часто можно было видеть «живьём», чтобы мог появиться его двойник. Зато слухи о выступлении царевича Алексея против отца стали распространяться за десять лет до его казни. Затем стали появляться и лже-Алексеи — рейтарский сын А. Крекшин, вологодский нищий Алексей Родионов. В 1724 году объявились сразу два претендента — солдат Александр Семиков и извозчик из Астрахани Евтифей Артемьев; последний даже объявил на исповеди, что скрывался «для того, что гонялся за ним Ментиков со шпагою».

«Интеллигенция» Московской Руси — духовное сословие — выдвигала из своей среды идеологов сопротивления, обосновывавших протест понятным народу языком. В 1705 году к смертной казни был приговорён книгописец Григорий Та-лицкий — за то, что «писал письма плевальные и ложные о пришествии антихристове, с великою злобою и бунтовским коварством». Талицкий считал Петра I Антихристом, а доказательство близкой кончины мира видел в новшествах, вводимых царём: перемене летосчисления и фасонов платья, противном церковному учению бритье бород и курении, изменении нравов и образа жизни.

Вероятно, из церковной среды вышла легенда, что на самом деле Пётр I не является сыном царя Алексея Михайловича: «Когда были у государыни царевны Натальи Кирилловны сряду дочери, и тогда государь царь Алексей Михайлович на неё, государыню царицу, разгневался: буде де ты мне сына не родишь, тогда де я тебя постригу. А тогда де она, государыня царица, была чревата. И когда де приспел час ей родить дщерь, и тогда она, государыня, убоясь его, государя, взяла на обмен из немецкой слободы младенца, мужеска полу, из Лефортова двора». Эту легенду монах Чудова монастыря Феофилакт услышал в 1702 году от дьякона Ионы Кирилловца, а затем она пошла гулять по просторам России.

Таким виделся Пётр не только священникам и их простодушной пастве, но и представителям того общественного слоя, который в школьных учебниках именуют «господствующим классом» — для них и без того тяжкая служба дополнилась обязанностью учиться, а доход становился тем меньше, чем больше требовало от их крестьян государство. В 1702 году га-личский помещик Евтифей Шишкин, гостивший у сестры, говорил про государя непристойные слова: «Ныне де спрашивают с крестьян наших подводы, и так де мы от подвод и от поборов и податей разорились; у меня де один двор крестьянской, а сходит с него рубли по 4 на год, а ныне де ещё сухарей спрашивают. Государь де свою землю разорил и выпустошил. Только де моим сухарём он, государь, подавится. А живёт де он, государь, всё у Немцов и думы думает с ними. И выбранил де он, Евтифей, его, государя, матерно», — после чего отправился на разбой, был схвачен, повинился в том, что бранил царя «за досаду, что податей всяких спрашивают почасту», и умер «за караулом».

Для царя-реформатора эти «бредни» были всего лишь свидетельством «замерзелого» упорства несознательных подданных, не желавших разделять с ним военные тяготы и посягавших на воздвигаемое им здание регулярного государства. Но оставить их без надлежащего внимания Пётр не мог — он стал первым в нашей истории царём, лично работавшим в допросной, рядом с которой выросли «колодничьи избы» для непрерывно поступавших подследственных. В застенке оказался и царевич Алексей, сын Петра от сосланной в монастырь нелюбимой жены Евдокии Лопухиной.