Где-то здесь, в центре деловой, динамично развивавшейся Европы, Пётр решил внедрить в России западноевропейский стиль жизни, как можно скорее перенять всё необходимое наперекор традициям старого уклада. При этом московский царь воспринял западный мир как сложную машину, набор технических приёмов и форм, которые надо было как можно скорее использовать дома.

К тому времени в интеллектуальных кругах Европы уже утвердилась благодаря сочинениям мыслителей XVII — начала XVIII века Гуго Гроция, Томаса Гоббса, Самуэля Пуфендорфа, Джона Локка идея нового светского государства, естественного права как совокупности принципов, прав и ценностей, продиктованных природой человека и в силу этого независимых от конкретных социальных условий и государства, разрушавшая традиционное средневековое представление о божественном происхождении власти. Эта идея легла в основу теории «общественного договора», согласно которой государство возникло в процессе сознательного творчества свободных людей и явилось результатом договора: они добровольно передали

органам власти часть своей свободы взамен на обязательство обеспечивать их безопасность, права и собственность.

Переосмысление сущности государства неизбежно заставляло задуматься о наиболее действенных способах управления с целью достижения «общего блага». В XVII столетии утвердился камерализм — учение об управлении государством, во многом предвосхитившее современную науку администрирования, охватывавшее важнейшие сферы жизни общества — финансы, государственное хозяйство, полицию (не просто органы охраны порядка, а единую систему государственного контроля и управления жизнью общества). Такое управление предполагало наличие отраслевых учреждений с чётко регламентированной компетенцией каждого и распространением их власти на всю территорию страны и все категории населения. Устройство этих учреждений и деятельность каждого отдельного чиновника должны были быть единообразными и строго регламентированными.Таким образом, вся система государственного управления представляла бы собой рационально организованный механизм, эффективность работы которого обеспечивалась законами и строгим контролем. При этом, поскольку целью государства объявлялось «общее благо», служить ему обязаны были не только чиновники, но вообще все подданные, чья жизнь от рождения до гроба тоже должна была подвергаться регламентации. Для этого требовалось создать новые законы, регулирующие не только общественную, но и частную жизнь подданных, не отменяя при этом сословных рамок, поскольку той эпохе была чужда идея равенства прав. В этой концепции не было места человеку как обладающей определёнными правами личности — он воспринимался лишь как составная часть государства, его слуга, обязанный трудиться на «общее благо».

Эти мысли пришлись по душе рационально мыслившему царю-мастеровому, главной заботой которого было могущество государства — движущей силы общественного прогресса, залога благосостояния подданных. Правда, из трудов европейских мыслителей логически вытекало, что и высшая власть должна нести ответственность за ненадлежащее исполнение условий «общественного договора», а отсюда недалеко было до мысли о том, что в случае злоупотребления властью договор с правителем может быть расторгнут.

Но Пётр философом не был, а подобные перспективы для России вполне справедливо не принимал во внимание: иных «форм правления» русские мужики себе не представляли. Поэтому русский царь вполне мог, как рассказывает один из исторических анекдотов, без оглядки на последствия для себя одобрять деятельность английского парламента: «Весело слышать то, когда сыны отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно». Он и сам готов был слушать правду, оставаясь при этом самодержцем, перед которым все подданные равны. Простота обихода, демократизм в общении с людьми самого разного положения, даже пренебрежение традицией лишь сильнее оттеняли его право наставлять их «яко детей» и требовать беспрекословного послушания.

«Пётр Великий, беседуя в токарной с Брюсом и Остерма-ном, с жаром говорил им: “Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Усматривающий вред и придумывающий добро говорить может прямо мне без боязни. Свидетели тому — вы. Полезное слушать рад я и от последняго подданного; руки, ноги, язык не скованы. Доступ до меня свободен — лишь бы не отягощали меня только бездельством и не отнимали бы времени напрасно, которого всякий час мне дорог. Недоброхоты и злодеи мои и отечеству не могут быть довольны; узда им — закон. Тот свободен, кто не творит зла и послушен добру”»⁸.

Пётр провозглашал принципы «разума» и «порядка», по которым должны строиться политика государства и жизнь его обитателей, но не представлял себе иного способа установления этого порядка, нежели по его воле. Он, природный, разумный и просвещённый государь, знает, что нужно народу; недовольные и ослушники есть «злодеи мои и отечеству». Не случайно он почитал Ивана Грозного: «Сей государь есть мой предшественник и образец; я всегда представлял его себе образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел ещё в том столь далеко, как он».

Свою ответственность царь понимал иначе, чем создатели теории «общественного договора»: он считал, что должен быть примером для подданных, и до конца жизни демонстрировал служение интересам государства, при исполнении воинского долга пройдя все ступени служебной лестницы от простого бомбардира до генерала и вице-адмирала с соответствующим жалованьем, получая которое говорил окружавшим: «Сии деньги — собственные мои. Я их заслужил и употреблять могу по произволу. Но с государственными доходами поступать надлежит осторожно: об них должен я дать отчёт Богу».

Этому служению он подчинил и личную жизнь, не щадя ни себя, ни близких и требуя того же от других. Когда в 1716 году царь в Копенгагене не смог повидать поутру своего союзника — датского короля Фредерика IV (тот проводил время с любовницей), он сделал царственному «брату» замечание, а услышав в ответ, что он и сам имеет «метресс», возразил: «Мои шлюхи мне ничего не стоят. Но та, что содержите вы, обходится вам в тысячи риксталеров, которые вы могли бы потратить с гораздо большей пользой».

Юношеские впечатления от заморской «вольности» у Петра остались надолго, но могли он понять основы качественно иного мироустройства, социальной структуры, отношений власти и подданных? Едва ли... И всё же он пошёл на разрыв с «московской» традицией и утверждал новую культуру, основанную на иной знаковой системе. Образцом объявлялось не восточное благочестие, а культурный уклад Западной Европы; бороду надо было менять на парик, русский язык — на немецкий. Не случайно впоследствии царь приказал поставить аллегорические статуи «каменных девок» в петербургском Летнем саду — античная мифология («еллинская ересь») стала официальным средством эстетического воспитания. Царь был глубоко убеждён в своём праве вводить любые новшества и «перемены обычаев». Вспомним и о том, что к московской старине у него был личный счёт.

Восстание стрельцов в 1698 году заставило Петра прервать заграничное турне и поспешить в Россию. По его приказу в Преображенском были построены 14 пыточных камер, где два приказных дьяка и восемь подьячих параллельно вели допросы и происходили пытки. 30 сентября на Красной площади Пётр принял участие в первой массовой казни участников Стрелецкого бунта. Государь при огромном стечении народа взялся лично рубить головы приговорённым; причём его свита была обязана принять участие; избежать его смогли лишь иностранцы, отговорившиеся боязнью снискать ненависть русского народа. С сентября 1698 года по февраль 1699-го были казнены 1182 стрельца — почти треть привлечённых к следствию; более шестисот человек отправлены в ссылку в Сибирь, ещё две тысячи переведены из столицы в провинциальные полки.