С помощью этих грамот предводители взбунтовали полки и двинулись к Москве «царевну во управительство звать и бояр, иноземцев и солдат побить». Никто не стал допытываться, подлинные ли эти послания. Впрочем, в случае отказа Софьи от власти имелись иные варианты: «обрать (избрать. — И. К.) государя царевича» — сына Петра Алексея. Контакты с Софьей не получили никакого развития (загадочное письмо на бумаге с «красной печатью» пятидесятник А. Маслов якобы отдал своему родственнику, а тот после поражения восставших утопил улику), но дорого обошлись восставшим: после жестокого розыска было казнено более тысячи человек. На следствии опять всплыли имена доносчиков 1689 года; видимо, их действия были памятны стрельцам даже девять лет спустя: «...возьмём Дмитрея Мельнова, да Ипата Ульфова с товарыщи: они все полки разорили, и чтоб их убить до смерти».
Официально царевна к следствию не привлекалась, но разгневанный Пётр сам учинил сестре допрос. Она не признала своего участия в бунте, но подчеркнула своё право на власть: «Такого письма, которое к розыску явилось, от ней в стрелецкие полки не посылавано; а что те стрельцы говорят, что пришел к Москве было им звать её, царевну, по-прежнему в правительство, и то не по письму от нея, а знатно потому, что она с [7] 190 (1682. — И. К.) года была в правительстве».
Доказательств Пётр не имел, да и при их наличии расправиться с членом царского дома было невозможно. Царь мог только распорядиться повесить нескольких стрельцов под окнами Новодевичьего монастыря — перед глазами царевны. Брат заставил её принять монашество — в октябре 1698 года Софья превратилась в инокиню Сусанну, монастырскую узницу под надзором сотни преображенцев. Охрана строго соблюдала наказ о её изоляции от родственниц-царевен: «Сёстрам, кроме Светлой недели и праздника Богородицына, который в июле живёт (28 июля — празднование иконы Смоленской Божией Матери, во имя которой основан монастырь. — И. К.), не ездить в монастырь в иные дни, кроме болезни. Со здоровьем посылать Степана Нарбекова, или сына его, или Матюш-киных; а иных, и баб и девок, не посылать; а о приезде брать письмо у князя Фёдора Юрьевича. А в праздники быв не оставаться; а если останется — до другого праздника не выезжать и не пускать. А певчих в монастырь не пускать; поют и старицы хорошо, лишь бы вера была, а не так, что в церкви поют “спаси от бед”, а в паперти деньги на убийство дают».
Царь не ограничивал средства на прожитие сестры; например, в 1700 году на содержание инокини Сусанны было израсходовано 5144 рубля 15 алтын 3 '/2 деньги. Но жизнь в заточении и разлука с близкими сократили её дни. Перед смертью она приняла схиму под собственным именем. В соборном храме Новодевичьего монастыря на одной из гробниц начертано: «Лета от сотворения мира 7212, а от Рождества 1704 году июля в 3 день в понедельник на первом часу дни, на память святого мученика Иоакинфа и в пренесение мощей иже во святых отца нашего Филиппа митрополита Киевского и всея России, в тот день преставися раба Божия, блаженные памяти благоверного и благочестивого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца и блаженные памяти благоверныя и благочестивыя великия государыни царицы и великия княгини Марии Ильиничны дщерь их, великая государыня благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна, а тезоименитство её было сентября в 17 числе, а от рождения ей было 46 лет и 9 месяцев и 16 дней, во иноцех была 5 лет и 8 месяцев и 12 дней, а имя ей наречено Сусанна, а в схимонахинях преименовано имя ей прежнее София, и погребена в церкви Пресвятыя Богородицы Смоленския на сём месте июля в 4 день».
Глава четвёртая
ПРОЕКТ «РЕГУЛЯРНОЕ ГОСУДАРСТВО»
...Явно из всех нынешних дел не всё ль неволею сделано, и уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошёл.
Пётр I
Становление реформатора
Едва ли кто будет спорить с тем, что реформы Петра Великого означали для России смену эпох — конец Средневековья и начало Нового времени со всеми признаками модернизации — промышленным развитием, утверждением России в роли великой европейской державы, появлением современной светской культуры. Однако споры о значении его преобразований не случайно продолжаются уже более двухсот лет. Они были не только масштабными, но и противоречивыми. Да и таким ли уж безоглядным явился разрыв с прошлым?
Всё начиналось как обычно — в палатах царского дворца, где последний сын Алексея Михайловича познакомился с букварём и «потешными» книжками с картинками, играл с деревянными конями и пушечками, стрелял из игрушечного лука. В десять лет мальчик оказался на престоле Московского государства и сразу же испытал страшное потрясение — на его глазах прямо во дворце стрельцы расправлялись со знатнейшими боярами, в том числе с его родственниками. С тех пор стрельцы, их русские кафтаны и бороды да и сама Москва стали для царя символом косной и жестокой старины, которую любой ценой надо преодолеть.
Произошло это не сразу. В 1680-х годах Пётр оставался всего лишь декоративным младшим царём, участвовавшим в парадных церемониях. Секретарь шведского посольства Кемп-фер описал высочайшую аудиенцию в 1683 году (Петру тогда было 11 лет): «В приёмной палате, обитой турецкими коврами, на двух серебряных креслах под святыми иконами сидели оба царя в полном царском одеянии, сиявшем драгоценными каменьями. Старший брат, надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех; лицо у него открытое, красивое; молодая кровь играла в нём, как только обращались к нему с речью. Удивительная красота его поражала всех предстоявших, а живость его приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верящую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Пётр, не дал времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил с своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил скороговоркой обычный привет: “Его королевское величество, брат наш Карлус Свейский, по здорову ль?”» А ещё были долгие церковные службы, крестные ходы, именины, поездки по монастырям, едва ли доставлявшие мальчишке удовольствие, — в будущем он с явным отвращением относился к скучным официальным церемониям.
Вместе с матерью и её роднёй Нарышкиными Пётр был отодвинут на «задворки» — в подмосковное Преображенское. Конечно, его учили — читать, писать, зубрить тексты богослужебных книг, давали некоторые сведения по истории и географии. Царь умел и любил петь на клиросе, но, пожалуй, знал тогда меньше, чем его сёстры-царевны. До конца жизни он не умел грамотно и аккуратно писать (автор этих строк может утверждать, что не встречал в бумагах XVIII века почерка более неразборчивого, чем тот, которым государь делал заметки в своих записных книжках) и признавался, что правилами арифметики овладел лишь в 15 лет.
Властная сестра и её окружение не были заинтересованы в приобщении брата-соперника к государственным делам и не готовили его в государи. Можно полагать, что они даже не без злорадства смотрели на мальчика, которого увлекали военные игрушки и воспитывали не чинные бояре, а «улица». Пётр до конца жизни не отличался изысканностью манер, приводя в смущение утончённых наблюдателей.
«Стол был лишь на восемь кувертов, но умудрились положить двенадцать. Царь сидел во главе стола в ночном колпаке и без шейного платка, мы все ели в стороне от стола, на расстоянии полуфута; два солдата гвардии носили каждый своё блюдо, на котором не было положительно ничего, но по краям стояли глиняные тарелки с бульоном и куском мяса; каждый выбрал одну из этих мисок, по другую сторону от своей тарелки, так что расстояние до стола стало ещё больше, настолько, что для того, чтобы зачерпнуть бульону, надо было вытянуть руку, словно при фехтовании. Если, съев бульон, вы хотите ещё, вы без церемоний залезаете в миску соседа, как поступил его величество с миской своего канцлера. Адмирал галерного флота, сидевший напротив царя, не испытывал аппетита и развлекался тем, что грыз ногти. Вдруг пришёл какой-то человек и не поставил прямо, а бросил на стол шесть бутылок вина, как будто играл в биты. Царь взял одну и налил каждому из сотрапезников по стакану. Канцлер, рядом с которым меня посадили, заметив, что я ем мясо без соли, ибо единственная солонка стояла на другом конце стола, учтиво сказал мне: “Сударь, если вы хотите соли, надо её взять”. Чтобы не выглядеть неловким, я протянул руку перед носом у царя и взял соли на всю свою трапезу. Почти все миски опрокинулись на скатерть, как и вино, ибо бутылки были плохо закупорены. Когда посуду убрали, скатерть была вся в жире и вине.
