Однако Константин Павлович престола не принял, подтвердил письмом свой отказ от наследования, присягнул в Варшаве Николаю и ехать в Петербург не пожелал. Неразбериха на троне создала междуцарствие, которым воспользовались члены тайного общества для выступления. 12 декабря Николай принял решение объявить себя императором. Спустя два дня он сообщил о своём восшествии на престол сестре Марии Павловне: «Пожалейте несчастного брата — жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том Провидение, и я исполнил то, что моё сердце и мой долг мне повелевали... Молитесь, повторяю, Богу за вашего несчастного брата; он нуждается в этом утешении — и пожалейте его!»
Ему присягнули Государственный совет и другие высшие государственные учреждения. Но первый день нового царствования начался восстанием на Сенатской площади. Молодой царь сумел сохранить самообладание — и когда столкнулся лицом к лицу с восставшими лейб-гренадерами поручика Николая Панова у ворот Зимнего дворца («...на моё “стой” отвечали мне: “Мы за Константина”; я указал им на Сенатскую площадь и сказал: когда так, то вот вам дорога, и вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска и присоединилась без препятствий к своим одинаково заблуждённым товарищам»), и когда уговаривал стоявшие на площади мятежные полки подчиниться, стоя на виду у мятежного каре. «Самое удивительное, — говорил он впоследствии, — что меня не убили в тот день».
Когда уговоры не подействовали, он пустил в ход артиллерию и восставшие были разгромлены. «Страх, братец ты мой, как вспомнить. На улице это трупы; снег это весь перемят и смешен с грязью и с кровью. Стоны, стоны на площади-то. Кому руку оторвало, кому ногу, кому пробило бок, кому челюсть вывернуло. Некоторых толпа раздавила совсем и кишки выдавила, и лицо как блин сделала...» — вспоминал помощник квартального надзирателя Первой Адмиралтейской части Петербурга о том, как выглядело место, где недавно стояли восставшие. А в это время в церкви Зимнего дворца служили благодарственный молебен; Николай I и его жена молились на коленях. Трагические события 14 декабря оставили глубокий след в душе императора. Он был твёрдо уверен, что спас Россию от неминуемой гибели и исполнил свой «ужасный долг», как он назвал в письме матери утверждение смертного приговора пятерым декабристам.
«Дуб телом и душою»
Двадцать второго августа 1826 года в Успенском соборе Московского Кремля состоялась коронация императора Николая I и его супруги. Затем последовали балы у послов Англии и Франции, графини Орловой и князя Н. Б. Юсупова. Девичье поле, отведённое под народный праздник, уставили накрытыми скатертями длинными столами и скамейками. «На этих столах, — вспоминал М. Назимов, очевидец праздника 16 сентября 1826 года, — установлено было бесчисленное количество разрезанных на куски окороков, говядины, телятины, баранов с золотыми рогами, пирогов, колбас, сыров и прочего, а посредине столов возвышались пирамидами разные печенья. В интервалах между столами находились фонтаны с бассейнами красного и белого вина. За столами в разных местах помещались открытые увеселительные балаганы, карусели, качели, столбы с сюрпризами, труппы волтижёров и прочее, с музыкою и песенниками». Фрукты и разные лакомства развешивали на деревьях. По краю площади были устроены крытые трибуны для «чистой публики», приглашённой полюбоваться на народное гулянье, и императорская ложа в отдельном павильоне.
Громогласное «ура!» возвестило о прибытии императора с семьёй. Дважды объехав со свитой всё поле, он занял место в ложе. Когда гости расселись, Николай поднялся и громко прокричал: «Дети мои, всё это для вас!» В тот же момент взвился белый сигнальный флаг с гербом, фонтаны забили вином, верёвки ограждения упали, и толпа (более ста тысяч человек, как считали тогдашние газеты) набросилась на угощение. «Не прошло и минуты, — писал очевидец, — как на столах всё было разобрано, и на них бегали уже посетители, обирая остатки. Фонтаны запружены народом. Ковшей, конечно, не достало, берут шапками, шляпами, пьют лёжа, прислонившись к бассейну, некоторые столкнутые в них и купаются. Те, кому не досталось еды (которую традиционно не ели, а уносили с собой), с криками “Тут всё наше! Царь-батюшка сказал, что мы здесь хозяева!” принялись ломать сами столы и скамейки и обдирать скатерти».
Торжества завершились фейерверком из сотни орудий. Но праздник отшумел, и Николаю предстояло не только войти в курс государственных дел, но и выбрать направление политики. Военная служба сделала из него отличного строевика, требовательного и педантичного. По описанию современников, он был «солдат по призванию, солдат по образованию, по наружности и по внутренности». Главный начальник Третьего отделения, шеф жандармов и личный друг царя Александр Христофорович Бенкендорф писал, что «развлечения государя со своими войсками — по собственному его признанию — единственное и истинное для него наслаждение». В период его царствования было открыто множество военных учебных за-
ведений, и государь любил инспектировать их. «Прощайте, мои однокорытники. Служите так, как служили предки ваши, лезьте туда, куда велят, и притом лезьте так, чтобы и другие за вами лезли», — напутствовал он выпускников Первого кадетского корпуса в 1847 году.
Статный высокий (1 метр 89 сантиметров) красавец с грозным взором, от которого, бывало, и старые служаки падали в обморок, Николай и сам называл себя «солдатом в душе», а государство — «своей командой». Он был неприхотлив в быту: спал в кабинете Зимнего дворца под шинелью, в гостях у английской королевы Виктории в Виндзорском дворце попросил на конюшне соломы для матраца своей походной кровати; любил простую еду — щи, гречневую кашу, картофельный суп; его слабостью были солёные огурцы — ими он заедал даже чай. «Превосходно владея многими языками, он был в полном смысле слова оратором. Обращался ли он к войску, к толпе народа или говорил в совещательном собрании, представителям сословий, иностранным дипломатам — во всех случаях речь его изливалась непринуждённо, гладко, звучно и метко. Слово его всегда производило впечатление», — вспоминал военный министр Александра II Н. А. Милютин.
Вставал Николай рано и в девять часов утра начинал принимать доклады. Спортсменом не был, но за собой старался следить, используя в качестве тренажёра тяжёлое ружьё, с которым по утрам проделывал различные упражнения, и жалел, что так и не смог приучить к этой полезной зарядке хрупкую жену. Он не курил и не разрешал курить в своём присутствии, не пил даже на официальных приёмах — заменял вино стаканом воды. Лейб-медик Филипп Карелль, осматривая государя в 1849 году, был искренне удивлён: «Нельзя себе представить форм изящнее и конструкции более Аполлоново-Геркулесовской!» Парикмахер Этиен уже в 1830-х годах изготавливал для Николая волосяные накладки, чтобы скрыть наметившуюся лысину; после пятидесяти лет у него появился заметный на портретах животик; тем не менее царь оставался человеком подвижным и выносливым — на манёврах он мог по восемь часов находиться в седле.
Перед началом рабочего дня Николай любил в одиночестве гулять по набережной Невы, а иногда мог пройтись и по «отдалённым частям города». За границей он мог так же спокойно совершать прогулки или посещать магазины и кафе. В Петербурге в 1839 году, по свидетельству барона М. А. Корфа, император совершил рождественский шопинг — «вдруг неожиданно явился в английском магазине и в известной нашей кондитерской».
Болел Николай нередко, но привык переносить недомогания на ногах, что и породило представление о его «железном здоровье». Доктора могли уложить его в постель только тогда, когда ему было совсем плохо. Так, в ночь на 10 ноября 1829 года он вышел на шум упавшей вазы, поскользнулся и, падая, ударился головой о шкаф. Пролежав долгое время на холодном полу, он получил тяжёлое воспаление лёгких. Ему случалось и попадать в «ДТП»: в августе 1836 года по дороге из Пензы в Тамбов лошади внезапно понесли, карета опрокинулась, и вылетевший из неё государь сломал ключицу. С годами одолевали другие хвори — головные боли, подагра. Но всё это от посторонних скрывалось, так что скоропостижная смерть императора вызвала недоумение даже у его близких знакомых. «Плач всеобщий, всеобщее изумление — никто не верит, чтоб этот дуб телом и душою, этот великан так внезапно свалился!» — писал управляющий Третьим отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал Л. В. Дубельт.
