Но всё прошло благополучно для заговорщиков: они, возглавляемые Зубовыми и Беннигсеном, проникли в царскую спальню, схватили императора — и через несколько минут он был уже мёртв. Л. Л. Беннигсен, не без желания оправдаться, рассказывал в мемуарах:

«Я поспешил войти вместе с князем Зубовым в спальню, где мы... застали императора уже разбуженным этим криком и стоящим возле кровати, перед ширмами. Держа шпаги наголо, мы сказали ему: “Вы арестованы, ваше величество!” ...В эту минуту вошли ещё много офицеров. Я узнал потом те немногие слова, какие произнёс император, по-русски — сперва: “Арестован, что это значит арестован?” Один из офицеров отвечал ему: “Ещё четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить!” На это он возразил: “Что я сделал?” Вот единственные произнесённые им слова. Офицеры, число которых еще возросло, так что вся комната наполнилась ими, схватили его и повалили на ширмы, которые были опрокинуты на пол. Мне кажется, он хотел освободиться от них и бросился к двери, и я дважды повторил ему: “Оставайтесь спокойным, ваше величество, — дело идёт о вашей жизни!” В эту минуту я услыхал, что один офицер, по фамилии Бибиков, вместе с пикетом гвардии вошёл в смежную комнату, по которой мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему, в чём будет состоять его обязанность, и, конечно, это заняло не более нескольких минут. Вернувшись, я вижу императора, распростёртого на полу. Кто-то из офицеров сказал мне: “С ним покончили!” Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишён жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции, которая... являлась необходимой. Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола»⁵⁷.

Историческими «реликвиями» потом считались золотая табакерка, которой нанесли Павлу удар в висок, и офицерский шарф, закрученный на царской шее...

С другой стороны, подготовка заговора сопровождалась «конституционными собеседованиями» одного из его лидеров Н. П. Панина с наследником Александром. Сохранились известия о подготовке Паниным и П. А. Зубовым «конституционных актов» и даже якобы имевших место обещаниях наследника их утвердить. Переворот 1801 года представлял исключение с точки зрения его освещения: события той мартовской ночи были покрыты плотной завесой молчания. Указы и манифесты нового царствования не содержали критики павловского режима, а запрет на публикации материалов о перевороте сохранялся даже в начале XX века.

Павел вошёл в историю странным и сумасбродным монархом. Намного пережившая его Мария Фёдоровна оставила по себе более добрую память — она посвятила себя благотворительности. Ко времени её смерти (1828) в ведении её канцелярии находились 14 женских учебных заведений (в том числе Смольный и Екатерининский институты благородных девиц, Мещанское училище — Александровский женский институт) с 1837 воспитанницами, главным образом дочерьми дворян, а также 25 медицинских и благотворительных заведений (петербургский и московский воспитательные дома, училище глухонемых, вдовьи дома в Петербурге и Москве, Повивальный институт, больницы, богадельни, инвалидные и странноприимные дома и пр.) с 43 432 «призреваемыми».

Глава двенадцатая ЛУКАВЫЙ «АНГЕЛ

Сфинкс, не разгаданный до гроба, О нём и ныне спорят вновь...

П. А. Вяземский

«Царевич Хлор»

В семье при жизни его называли «ангелом»; в государстве после смерти — «благословенным»; но многие подданные терялись в догадках относительно его истинной роли в истории. Самый благовоспитанный и интеллигентный из российских государей проводил — и в то же время не проводил реформы, приближал — и мгновенно отстранял советников. И, кажется, не доверял до конца никому.

Первенца великого князя Павла Петровича, появившегося на свет в декабре 1777 года, сразу же отобрали у родителей. Екатерина II, в своё время лишённая возможности воспитывать сына, теперь решила сама заниматься внуком. Она кроила маленькому Александру рубашки и видела в нём преемника своей политики, а в честолюбивых мечтах уподобляла его Александру Македонскому. В 1781 году императрица сочинила для внука «Сказку о царевиче Хлоре», похищенном киргизским ханом-кочевником и посланном на поиски «Розы без шипов» — символа добродетели, которой нельзя достигнуть «косыми путями», но только «прямою дорогою», опираясь на два посоха — «Честность и Правду». Преодолев множество препятствий и искушений, Хлор взошёл на крутую гору к «Храму Розы без шипов», и великодушный хан отпустил его...

У юного великого князя были хорошие учителя. Его воспитателем был философ, приверженец идей Просвещения и республиканец по взглядам швейцарец Фредерик Сезар Лагарп, законоучителем и духовником — отец Андрей Самборский, русский язык, историю и «нравственную философию» преподавал писатель и просветитель, будущий попечитель Московского университета Михаил Муравьёв, академик Пётр Паллас обучал естественным наукам.

Великий князь не блистал в учении, но зато овладел более трудным искусством — одновременно быть почитателем либеральной бабушки и не раздражать не выносившего екатерининских порядков отца. Он умел угадывать желания старших и представать перед ними таким, каким его хотели видеть. Эта придворная школа сделала из Александра лукавого «сфинкса», умело скрывавшего за нужной в данный момент маской свои мысли и чувства. Но и сам он усваивал порой прямо противоположные принципы. Один из самых просвещённых и гуманных монархов тогдашней Европы был тщеславен и унаследовал любовь к дисциплине, мундиру, парадам.

В 1793 году Александра женили на принцессе Луизе Марии Августе Баденской, в православии Елизавете Алексеевне. Любящая бабушка готовила внуку сюрприз. Однажды Екатерина спросила Александра и Константина, «как бы они стали править государством, если б им случилось быть на престоле». Константин сказал, что стал бы править, как Пётр Великий, Александр же — что стал бы во всём подражать примерам и правилам государыни. Державная бабушка была очень довольна внуком. «...Всё в нём естественно: в нём нет ничего искусственного», — писала она одному из своих корреспондентов. Императрица не могла знать о том, что примерно в то же время, весной 1795 года, Александр признался своему другу польскому князю Адаму Чарторыйскому в совсем других взглядах.

Чарторыйский вспоминал, что Александр «восхищался цветами, зеленью, любил земледельцев и грубую красоту крестьянок, сельские работы, жизнь простую и спокойную, желал уединиться в каком-нибудь весёленьком хуторе»; в политике же великий князь «желал повсюду видеть республику как единственную форму правления, удовлетворяющую требованиям и правам человека». В 17 лет он утверждал, что ненавидит деспотизм, любит свободу, которая, по его мнению, равно должна принадлежать всем людям. Даже четыре десятилетия спустя Чарторыйский не мог забыть этих слов: «Как! Русский князь, будущий преемник Екатерины, её внук и любимый ученик... о котором говорили, что он наследует Екатерине, этот князь отрицал и ненавидел убеждения своей бабки, отвергал недостойную политику России, страстно любил справедливость и свободу». Более того, «чрезвычайно интересовался французской революцией» и заявил другу, «что, не одобряя этих ужасных заблуждений, он всё же желает успеха республике и радуется ему». Слышала бы это Екатерина!

Но бабушка, готовившая Александра в наследники, не успела довести дело до конца, а сам он в то время не очень желал царствовать. Ученик Лагарпа критически оценивал придворный мир. Весной 1796 года Александр писал своему другу Виктору Кочубею:

«Моё положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравится исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как, например, князь Зубов, Пассек, князь Барятинский, оба Салтыковы, Мятлев и множество других, которых не стоит даже и называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что рождён не для того сана, который ношу теперь, и ещё менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или иным способом. <...>